Владимир Максаков - Глубокий рейд. Записки танкиста
— Эх, не совсем еще, мамаша… но скоро придут наши части, и тогда будет все в порядке. Потерпите чуток, недолго ждать теперь осталось, — смущенно уговаривал причитавшую женщину автоматчик.
Женщина не унималась:
— Ой, лишенько мне. Ведь три года ждали, все очи проглядели, а вы опять покидаете нас, оставляете на съедение зверю лютому…
— Будет конец вашим мучениям, мамаша. Скоро сынов своих встречать будете.
— Поубивали моих-то зверюки еще в сорок первом. Теперь все вы мне сынами приходитесь.
Женщины, стоявшие в толпе, вытирали концами платков полные слез глаза.
Впереди, на окраине деревни, прозвучало несколько выстрелов из пушек, застучали пулеметы. Люди, вздрогнув, стали испуганно озираться по сторонам. Как позже выяснилось, четыре немецкие машины подошли к деревне на расстояние выстрела, не зная, что она занята советскими танками. Петров хотел подпустить их ближе и расстрелять в упор. Но сидевший на головной машине врага офицер в тулупе, увидев стоящие в боевом порядке танки в глубоком тылу, встревожился и, развернув машину, хотел удрать. Пришлось истратить Петрову несколько снарядов для пристрелки, а после того четырьмя меткими выстрелами догнать машины врага и сжечь их вместе с экипажами.
Услыхав плач и крики женщин, Кудряшов устроил что-то вроде летучего митинга. Многие из жителей были одеты в изодранные домотканные зипуны и укутаны в тряпье. На ногах у них едва держались перевязанные веревками опорки. Опухшие багровые руки давно не знали рукавиц. Особенно тяжело было смотреть на полураздетых ребятишек.
Но если взрослые понуро стояли с опущенными руками и потупленными взглядами, что стало у них привычкой после долгого пребывания под фашистским ярмом, то ребята оживленно сновали тут и там. Они забирались на танки, трогали гранаты на поясах автоматчиков, галдели и смеялись на всю улицу. Облепив самоходку, как стая воробьев, они с удивлением рассматривали ее.
— Гришка, гляди, яка танка чудная! А вышка у нее какая-то тупая и не крутится.
— Та то не вышка, то башня, — авторитетно заявлял другой. — Я видел такие танки в Виннице. Тут пушка крутится зараз с танком.
— Дяденька, а зачем нужна такая машина?
— Гитлеровцев бить, хлопцы, для чего же больше.
— Та, у которой башня крутится, лучше бьет?
И, не совсем утолив свое любопытство, ребятишки отходили к другой машине или сновали вокруг группы бойцов, разговаривавших со взрослыми. Всюду они начинали возню и поднимали гвалт.
Кудряшов рассказал жителям о положении на фронтах, о том, что в освобожденных районах советские люди, не жалея сил, восстанавливают хозяйство, разрушенное оккупантами. Он говорил о героической борьбе и труде советского народа. А также заверил, что и этот район в ближайшее время будет полностью освобожден от фашистов.
Люди оживились. Посыпалось множество вопросов. Кудряшов едва успевал на них отвечать. Он даже вспотел от напряжения и, улыбнувшись, сказал, что в ближайшие дни жизнь сама ответит на все эти вопросы.
Хотя этот летучий митинг был быстро закончен, жители не расходились. Они сбились кучками возле наших танкистов и автоматчиков, расспрашивали их обо всех мелочах жизни там, где не было оккупантов. Люди тащили солдат в свои дома, стараясь угостить их тем, что у них было припрятано. Из хмурых и безучастных лица превратились в приветливые и улыбающиеся. Кое-где раздавались веселые голоса, слышался даже смех. А за Иваном Федоровичем Кудряшовым народ толпами следовал по пятам. Почти всегда задумчивый, редко когда улыбавшийся, Иван Федорович совершенно преобразился и был ласков с людьми, как с близкими родственниками.
Большое горе постигло его в эту войну. Парторг МТС из-под Гомеля, он в первый же день войны ушел на фронт. Три раза был ранен, контужен, два раза выводил отрезанные подразделения из окружения, сутками не спал, часто отказывал себе в самом необходимом, отдавая иной раз последнюю закрутку махорки ослабевшему солдату. Он всегда беспокоился о людях, забывая о себе.
На долю этого замечательного человека выпало пережить тяжелую драму. У него была семья: молодая жена, учительница средней школы, которую он очень любил; четырехлетняя дочурка Надя и старушка-мать. После освобождения родных мест он узнал, что его жена спуталась с полицейским и бежала с ним. Малолетнюю дочь свою она бросила на попечение старухи-свекрови, которая во время оккупации умерла от голода. Одно только утешало Кудряшова: его единственное теперь сокровище — дочурка — попала в хорошие руки, к людям, после освобождения их местности выехавшим куда-то из сожженной деревни, Хотя разыскать свою дочь ему до сих пор не удалось, но сознание, что она осталась жива, было для него радостью.
Обо всем этом знали лишь его близкие друзья. Кудряшов не показывал людям своего горя. Оставаясь с ним наедине, я часто видел, как терзается душа этого мужественного человека, как гаснет от дум его взгляд, тускнеют и блекнут глаза. Но сейчас, глядя на него, я радовался. Все видели, как ликуют эти измученные под фашистским ярмом люди и как Кудряшов стоит среди них, озаренный их счастьем.
Я отошел в сторону. На покосившемся, полузанесенном снегом крыльце собралось человек десять девчат, в кругу которых, со сдвинутой на затылок шапкой, балагурил Овчаренко. Несколько солдат вместе с девчатами заливались веселым хохотом в ответ на забавные шутки лихого сержанта. С некоторой завистью смотрели ребята на общего любимца: как мухи к леденцу, льнули к нему красавицы-дивчины.
И у меня на душе было радостно: как и все наши бойцы, я чувствовал себя сегодня именинником.
Выйдя из гудевшей ульем толпы, пошел к танкам. Все было в порядке. Дежурные оставались на своих местах, жерла орудий грозно смотрели в одну и другую стороны вдоль дороги. Они в любую секунду готовы были встретить врага огнем и сталью.
Попыхивая папироской, подошел Кудряшов и протянул мне свой кожаный портсигар:
— Кури, дорогой.
— Алтайский?
— Нет, — весело засмеялся Иван Федорович, — шишиловский.
— Наш, значит?
— Наш, друг, смали.
Я начал скручивать папироску, а Кудряшов спрашивал:
— Видишь, как радуется народ?
— Вижу, Ваня, и сам радуюсь, — с удовольствием признался я, затянувшись крепким самосадом.
— А не кажется тебе, что после такой радости может наступить для них, да и для нас, большое горе, — сразу став серьезным и мрачным, сказал Кудряшов.
— Ты о чем?
— О том, что рано или поздно, а скорее всего очень скоро мы уйдем отсюда. Так ведь?
— Разумеется, уйдем…
