Александр Мартынов - В заповедной глуши
случится... самое страшное...
- Нет! - вскрикнул Валька, его лицо исказилось. - Нет, нет, нет!
- Если случится самое страшное, - беспощадно продолжал Сергей Степанович, - ты должен поклясться мне, что никогда, ни при каких обстоятельствах, не простишь тех, кто разрушил нашу жизнь и нашу страну. Ты можешь простить наших убийц. Но тех, кто их направлял, ты не имеешь права прощать. Ты должен поклясться мне, что ста-нешь мстить. Любым оружием и любым способом. До своей смерти. Ты клянёшься мне в этом? Помни: может быть, мы видимся в последний раз. И не смей плакать, Валентин.
- Я не плачу, - мальчик сжал зубы так, что заскрипела отставшая эмаль. Вскинул глаза на отца. - Я не плачу и не буду плакать. Я всё запомнил... папа, я хочу остаться с вами! - вырвалось у него с такой мукой, что Сергей Степанович беспомощно пошатнулся. - Я не знаю... давай поедем домой, возьмём пистолеты и попробуем уйти вместе... или просто станем отбиваться, пусть даже умрём, но только вместе, я прошу, папочка!
Сергей Степанович покачал головой:
- Если мы это сделаем - то мы признаем свою вину. И тогда вместе с нами пострада-ют десятки тех, кто сейчас может избежать ареста. Я отвечаю за этих людей... А бе-жать не удастся. Дом под наблюдением... и Ирину я не оставлю.
- А я?! - выкрикнул мальчик. - Я...
- Пойми, нам будет легче, в тысячу раз легче, маме и мне, если мы будем знать, что ты - не в их руках, - тихо сказал Сергей Степанович. - Пойми и прости нас.
Огромными глазами мальчик смотрел на отца. В этих глазах горело и рушилось что-то такое, отчего Сергею Степановичу стало больно - больно под сердцем. Но он сказал непроницаемо:
- Помни: вернуться за тобой можем только мы сами. Здесь - не верь никому.
Валька медленно кивнул. И так же медленно сказал - слова падали ртутными кап-лями:
- Я клянусь честью, что сделаю всё, как ты сказал. Сейчас. И... потом тоже.
Сергей Степанович встал.
- Я люблю тебя, Валя, - сказал он тихо.
8.
Это очень страшно - когда хочешь и не можешь плакать.
Сжавшись, Валька сидел на колоде. Где-то - не очень далеко - шуршали время от времени машины, пару раз слышались людские голоса. Но всё это теперь были звуки из другой жизни. Из совершенно другой.
Нельзя было встать. Нельзя было пойти домой. Дикая мука: Валька был в родном городе, его дом стоял, наверное, совсем недалеко - но туда нельзя было пойти. Нельзя было вернуться к отцу и маме.
Страшнее этого Валька не мог себе представить ничего. Он даже не думал, что можеть быть - так.
Кто он теперь? Эта мысль пару раз скользила на краешке сознания, но тут же уходила - разве важно? Разве теперь вообще что-то может быть важно? И неужели всё-всё-всё может кончиться вот так - сразу, как, наверное, кончается для человека при взрыве: просто сразу темнота... нет, не темнота - ничего.
Ни-че-го. Валька ухватился за эту мысль и поднял голову. За кустами сирени видне-лся старый дом. Он войдёт туда. Там наверняка найдётся... что-нибудь, что можно за-крепить на балке, на каком-нибудь крюке, верёвка какая-нибудь. И... Разве он будет пер-вым? Сколько его сверстников кончают с собой, хотя у них нет и сотой доли той беды, которая обрушилась на него...А потом не будет страшно, не будет больно, а будет ни-как - и это хорошо, потому что никак - это и есть никак.
31.
Валя, сказала мама. Валька отчаянно обернулся, подталкиваемый какой-то дикой надеждой. Никого не было, но он точно слышал мамин голос. Точно.
Нет. Валька помотал головой, крепко зажмурившись. Они живы. Они с отцом пока живы. И верят, что жив он.
Значит, он будет жить.
Валька встал и начал бесшумно пробираться к выходу из заброшенного сада...
...Отдавая распоряжения сыну, Каховский-старший,наверное, просчитал не всё. Он не просчитал в первую очередь, как заметен будет четырнадцатилетний мальчишка на пустынной ночной улице. Валька же (тупое отчаянье сменилось холодной расчётливос-тью, хотя боль никуда не ушла) понял это, едва высунув нос на улицу. Он был близко к ок-раине, но и отсюда "выйти из города" - это пройти не меньше трёх километров прежде чем начнутся леса пригородной зоны.
Часы на его руке (дешёвые, китайские) показывали полвторого ночи. В центре сей-час вовсю работают клубы и бары, будь его воля - он бы пробрался именно в центр... но Валька сообразил, что в этом отец прав. В городе не спрячешься. Город внушает чувство ложной безопасности (вон сколько людей, поди найди!) - и выдаёт того, кто пытается в нём скрыться. Случайной встречей, случайно брошенным взглядом...
Насилуя себя (до физической боли), Валька понял: надо делать так, как сказал отец. Даже если каждый шаг из города, от близких, будет равен шагу босиком по раскалённо-му углю (а Валька знал, что так и будет).
Он один. И он должен спасаться...
...Валька пережидал в кустах напротив школы де ла Роша, пока проедет патруль-ная машина. Он устал, хотелось есть и - болезненно - спать. К школе его привело неосоз-нанное желание ещё раз взглянуть на неё. Ведь по пути же...
Отжавшись на руках, Валька начал вставать с росной травы. И удивлённо увидел, как открылась дверь - и на крыльцо вышел Димка. Постоял, насвистывая и отряхивая ру-ки (с низ сыпалась какая-то пыль), потом сказал за плечо:
- Я пойду, завтра доделаю. Там немного осталось, а уже в школу скоро. Посплю хоть...
- Погоди, я подвезу тебя, - донёсся голос де ла Роша откуда-то из глубин здания.
- Да не надо. Мне не влетит, мы же предупредили, - и Димка шагнул с крыльца.
И... Валька нарушил приказ отца. Нарушил его запрет. Просто в этот момент ему до такой степени стало жутко и одиноко, что он не успел себе напомнить о словах Ка-ховского-старшего: "Не верь никому!"
Да и не умел он никому не верить.
Это могло стать роковой ошибкой. Те, кто не верит никому, ошибаются редко. В этом их сила. А слабость - слабость в том, что к ним никто не подойдёт, не подбежит, как побежал к Вальке Димка, услышав шипение из кустов: "Ди-и-и-иммм, Димммм!.." И для них никто не сделает того, что было дальше.
