Николай Коротеев - Мир приключений 1974
А какая боль прозвучала в его словах, когда он говорил, что Андрейка будет совсем взрослым к его выходу из тюрьмы! Мальчишка ведь чужой ему, он только лишь собирался его усыновить.
И «само собой отказался» поехать в Серпухов с Митькой-Хоботом снимать «жирный навар». И в Люберцы бы не поехал, даже если бы и не был в отпуске, — в этом следователь, сам дивясь своей убежденности, тоже уже не сомневался. Митька-Хобот удивленно вскинул брови, узнав, что следователь интересуется Вороновым. «Неужели сорвался? Ведь он же штымп чистой воды!» На воровском жаргоне «штымп» был синонимом порядочного человека, чуждого преступному миру.
Самое же главное, что испортило настроение Сергею Петровичу, были последние слова Воронова о том, как он, следователь, будет жить после того, как засудят невиновного. Сказанные просто, без рисовки и упрека, словно продиктованные глубокой озабоченностью о его нравственном состоянии, они запали Митину в душу. Ни один из подследственных еще ни разу не спрашивал его об этом.
Тревожное и неспокойное состояние еще усугубилось разговором с начальником следственного отдела, состоявшимся в тот же день после допроса Воронова. Владыкин напомнил ему, что сроки истекают, прокурор ждет обвинительное заключение и торопит с передачей дела в суд. Сказано это было обычным деловым тоном, каким говорят о служебных делах, а Митин неожиданно для самого себя вдруг внутренне весь ощетинился и напружинился, как перед дракой.
— Что-то у меня, Николай, рука не поднимается писать заключение, — сдерживая себя, с кривой усмешкой сказал он. — Сомнения одолели.
— Не понимаю.
Сергей Петрович чувствовал себя в положении ученика, который не в состоянии ответить учителю, почему у него не решается простая задача.
— Сложно все… и непросто, — начал он. — У меня получается, что не мог Воронов ограбить, понимаешь? Морально, нравственно не тот тип. Такие не грабят. Не похож он на грабителя, понимаешь?
— Не понимаю, и понимать не хочу! Похож — не похож, разве это аргумент? Ох уж эти мне рефлектирующие интеллигенты! Картина ясная, улики собраны, все говорит за то, что ограбил он. Чего тебе еще? И побег к тому же… Отбрось все сомнения и садись за обвинительное заключение.
— Дай мне еще дня два, — попросил Сергей Петрович. — Хочу подумать, разобраться, еще раз взвесить… Пойми, я же не чиновник, в конце концов!
— Взвешивать будет суд, у него и весы в руках. Богиню правосудия как изображают? С повязкой на глазах и с весами в руке.
— А ну ее к дьяволу, твою богиню правосудия! Она мраморная статуя, а я — живой человек, — взорвался все-таки Митин. — И на одну чашу весов я кладу улики и доказательства. Понимаешь — я! От меня тоже в какой-то мере зависит, какая чаша перетянет.
— Да ты постой, не кипятись!
— Буду кипятиться! Сроки, прокурор… Я вижу, тебя больше беспокоит формальная сторона, а не существо дела. Да черт с ними, со сроками! Подождет прокурор!
— Прокурор-то, может, и подождет, а я не хочу больше ждать, понял? Я формалист, да-да! И хочу, чтобы у меня в отделе все дела проходили в срок и без задержки. Хорошо, давай по существу. Скажи вот прямо, без фокусов и высокой материи: ограбил Воронов пассажирку или ей это все приснилось в каком-то непонятном сне? А может, и сейчас еще снится… на больничной койке?
Владыкин тоже рассердился. Он тяжело заворочался в своем просторном кресле, толстые щеки у него вздрагивали.
— Не знаю… не уверен, — понижая тон, хмуро ответил Митин.
Вспышка у него уже прошла и он сидел на диване сгорбленный, зажав стиснутые руки в коленях.
— Ах, не знаешь? А на каком же, интересно, основании вы с Бабиным арестовали Воронова? Тогда иди, выпусти его. И что же ты ждешь? Иди! Только вот, что ты потом Укладовой скажешь? И прокурору тоже.
Оба замолчали. На душе у Сергея Петровича было мерзко, как в слякотную осеннюю непогоду. Он понимал, что его аргументы в защиту Воронова легко уязвимы и со стороны выглядят жалкими. Сознавать это было противно и унизительно, он чувствовал свою беспомощность и потому злился и на себя и на Владыкина.
Тот внимательно посмотрел на друга и сказал миролюбиво:
— Ладно уж, шут с тобой! Но, смотри, чтобы через два дня обвинительное заключение лежало вот тут.
Он сдвинул бумаги в сторону, как бы освобождая на столе место для будущего заключения. Митин поднялся с дивана.
— Хорошо, напишу, — буркнул он.
— А тебя тут по телефону искали из больницы, я разговаривал. Укладова хочет выписаться, чувствует себя нормально. Няни уже одежду ей выстирали, кровь отмыли.
— Пусть полежит, ничего с ней не станется!
Это было вчера. А сегодня явился академик со своими свидетельскими показаниями. Как говорится, час от часу не легче.
Митин сжал зубы, уставился неподвижным взглядом в угол. «Ну и пусть, — думал он, — пусть права Таня, прав академик, и Воронов, судя по всему, неплохой малый… Зато у меня улики, доказательства. Нельзя давать волю чувству симпатии и антипатии. Не имею права на такую роскошь. Закон есть закон. Ишь, заговорил, остро ли у меня отточено оружие! Тебя бы на мое место».
Настроение у него вконец испортилось. А тут еще жена с дочкой вчера уехала к приятельнице на дачу с намерением побыть там несколько дней. И ему совсем не хотелось возвращаться в пустую квартиру. И хотя рабочий день уже закончился, он продолжал сидеть в кабинете, одолеваемый невеселыми мыслями и прислушиваясь к надоедливому писку комара, от которого хотелось отмахнуться рукой.
Глава девятнадцатая
Дверь громко скрипнула, заставив Симукову оглянуться. Петли она нарочно не смазывала, чтобы слышать, когда кто-нибудь войдет в маленькое подсобное помещение. Сейчас оттуда глядело на нее круглое, лупоглазое лицо Тамары, знакомой продавщицы из соседнего магазинчика «Ткани». Она делала знаки рукой, подзывая к себе.
— Извините, я на минутку… выбирайте! — Симукова бросила перед покупательницей на стекло витрины груду простеньких косынок, прошла к Тамаре.
— Предупредить хочу, — тихо заговорила та, — слушай сюда: никого не примечала?
— Нет, а что?
— Шныряет тут одна… Я подумала, может, из ОБХСС? Броде не похожа. Про тебя спрашивала.
Симукова нахмурилась:
— Еще чего! Какая она из себя?
— Так, невидная. Одета простенько… их ведь не разберешь. Говорит, извиняюсь, рядом с вами, говорит, не Зинаида Симукова в киоске работает? А сама покраснела, как зарево. Ее, говорит, ищу. Я говорю, она и есть. А потом подумала, может, напрасно сказала?
— Ново дело! — Симукова вскинула брови. — Не примечала никого. Ко мне не заходила. Спасибо, Томочка! Я не боюсь, у меня — ажур!
