Мор Йокаи - Жёлтая роза
― Разве я плохо поступил? ― серьёзно спросил тот.
― Ты честный малый, Шандор, и поступил правильно. Скажи доброе слово бедняжке Клари; она сама не понимала, что делала.
― Я на неё и не сержусь. Да благословит вас бог, почтенный доктор, за всю вашу доброту.
В коридоре Клари схватила его за руки и заступила ему дорогу.
― Шандор! Что ты с собой сделал? Ты обрёк свою душу на вечные мучения! Ты дал ложную присягу, выдумал лживую историю, и всё это ради того, чтобы спасти меня. Ты отрёкся от своей любви для того, чтобы меня не избили плетьми, не отрубили мне голову на плахе. Зачем ты это сделал?
― Это моё дело. Но знай, что с сегодняшнего дня я презираю, ненавижу одного из нас. Не плачь. Не тебя. Я не могу больше смотреть в твои глаза, так как в них вижу себя. Я теперь не стою даже этой ломаной пуговицы, что оторвалась от моей жилетки. Ну, бог с тобой. ― С этими словами он отвязал от акации своего коня, вскочил на него и умчался в степь.
Девушка долго смотрела ему вслед, пока глаза её не помутились от слёз, затем подняла с земли брошенную им пуговицу без ушка и спрятала её у себя на груди.
7Всё случилось именно так, как предсказывал гуртовщик: когда Ферко со своими помощниками пригнал стадо к полгарской переправе Тиссы, Шайо и Гернад вышли из берегов. Вода поднялась так высоко, что затопила настил моста. Паром выволокли на сушу и привязали к прибрежным вербам. Бурлящие илистые воды вырывали с корнями деревья и уносили их. Дикие утки, нырки и бакланы стаями плескались в воде, не боясь охотников.
Отсутствие переправы было бедой не столько для графских коров, сколько для торговцев, которые спешили из Дебрецена и Уйвароша на онодскую ярмарку и чьи подводы стояли теперь в грязи под открытым небом. Торговые люди, удручённые, сидели в единственной комнате корчмы возле пристани.
Ферко Лаца отправился покупать сено для стада. Он купил целый стог.
― Ведь мы просидим здесь по крайней мере три дня.
К счастью, среди приезжих нашлась торговка, привёзшая с собой целую гору противней и свежую свинину. Она не замедлила открыть торговлю, наскоро соорудив из кукурузных стеблей некое подобие шатра. О дровах ей заботиться не приходилось, их в изобилии доставляла Тисса. На переправе у корчмаря водилось вино, правда кислое, но за неимением лучшего хорошо было и такое. Впрочем, каждый венгерец, отправляясь в дальний путь, берёт с собой флягу вина и торбу с провизией.
Скучающие постояльцы заводили знакомства и вели нескончаемые разговоры.
Дебреценский сапожник и дубильщик из Балмазуйвароша уже считаются старыми знакомыми. Скорняка все называют кумом. Пряничник хоть и сидит за отдельным столом (воображая, что он важнее других, так как носит сюртук с красным воротником), но тоже принимает участие в беседе. Попозднее в корчму заходит барышник, но ему разрешается разговаривать только стоя, ибо у него горбатый нос. Когда вошёл пастух, ему тоже освободили местечко за столом: авторитет пастуха признают даже горожане. Оба моравских погонщика остались на дворе стеречь стадо.
Сейчас, пока нет молодки Пундор, разговор идёт тихо и спокойно; приедет она и никому не даст слова вымолвить. Она едет со своим шурином-столяром, их подвода застряла где-то в непролазной грязи. Шурин везёт на ярмарку в Онод разрисованные тюльпанами сундуки, а молодуха Пундор ― мыло и восковые свечи.
Когда пастух вошёл в комнату, в ней было так накурено, что он едва различал людей в густом дыму.
― А скажите, кум, ― обратился сапожник к скорняку, ― вы там, в своём Уйвароше, поближе к хортобадьской корчме… Как это так случилось, что дочь корчмаря напоила зельем табунщика?
У пастуха замерло сердце.
― А так, что красавица Клари готовила жаркое для Шандора не с паприкой, а с вороньим когтем.
В разговор поспешил вмешаться пряничник:
― А мне известно, что она подсыпала в мёд ядовитого зелья, которым травят рыбу.
― Ну, вам, сударь, лучше знать! У вас и часы на золотой цепочке! Но как бы там ни было, из нашего Уйвароша привозили полкового фельдшера для вскрытия тела умершего табунщика. Фельдшер нашёл у него в серёдке вороньи когти. Их положили в спирт, они будут служить доказательством на суде.
― Вы, сударь, уж убили табунщика, а он вовсе не умер от яда, только с ума сошёл. Его отправили в Буду[9] ― там ему просверлят голову, так как весь яд пошёл в мозг.
― Ах, вот оно как! Отправили в Буду! Как же, отправили… на тот свет досками торговать! Моя жена сама разговаривала с женщиной, которая делала бумажные цветы на гроб Шандора Дечи. Та уж не соврёт.
― На дворе сидит тётушка Чикмак ― та, что жареным мясом торгует. Она днём позже приехала из Дебрецена. Давайте-ка позовём её, она-то уж всё знает.
Но тётушка Чикмак боялась оставить котёл с шипящим жарким и держала речь по ту сторону окна. По её словам, отравленного табунщика уже и похоронили: его отпевал дебреценский хор, а священник отслужил по нему молебен.
― Что же сталось с девушкой? ― спросили сразу трое.
― Девушка убежала куда глаза глядят со своим возлюбленным, с каким-то пастухом, который и подстрекнул её отравить табунщика. Они где-то вместе сколотили разбойничью шайку.
Ферко Лаца выслушал всё это, глазом не моргнув.
― Болтовня! Сказки! ― авторитетно заявил пряничник. ― Вы, сударыня, плохо осведомлены. Девицу сразу же схватили, заковали в кандалы и отправили куда следует под конвоем. Мой подмастерье был в городской управе, когда её туда привели.
Пастух продолжал слушать молча, не шевелясь.
Внезапно во двор с грохотом вкатилась подвода. Это прибыла уже упомянутая молодуха Пундор. Она вошла первой, а следом за ней ― возница и шурин, с трудом тащившие большой дорожный сундук.
Право же, называть молодкой такую тушу, как мыловарка, слишком учтиво.
― Ну вот сейчас молодка Пундор расскажет, что сталось с дочерью корчмаря, отравившей табунщика.
― Расскажу, расскажу, душа любезная, дай только отдышаться. (С этими словами она взгромоздилась на большой сундук, так как ни стул, ни скамья не выдержали бы тяжести её тела.)
― Ну, так что же, красавицу Клари поймали или она успела дать тягу?
― Ох, голубчик мой! Да её уже осудили. Приговорили к смерти. Завтра несчастную переведут в камеру смертников, а послезавтра казнят. Сегодня приедет из Сегеда палач. Ему уже приготовили номер в гостинице «Белая лошадь», так как в «Золотом быке» его принять отказались. Это такая же святая правда, как и то, что я здесь сижу. Я слышала это от самого Хаузкнека, который берёт у меня свечи.
