Гевин Экстенс - Вселенная против Алекса Вудса
Поскольку я боялся надолго покидать дом, то перестал ходить в школу, а поскольку я перестал ходить в школу, перед мамой встала проблема — куда меня девать. Бросить работу она не могла, оставлять больного ребенка на целый день одного — тоже. О том, чтобы нанять няню, мама и слушать не желала. Она хотела быть рядом, когда меня настигнет очередной припадок, а значит, мне следовало постоянно находиться в поле ее зрения. Но дорога от маминой работы до дома занимала десять минут езды.
Наш дом находился — собственно, и сейчас находится — в поселке Нижние Годли, километрах в десяти от Гластонбери. Вы, скорее всего, такое название даже не слышали, что и понятно: Нижние Годли — совсем маленький поселок. Через него тянется длинная прямая дорога, по обочинам которой выстроились домики; за домиками простираются поля. Примерно посередине расположены магазин, церковь и почта. Число жителей — меньше четырехсот человек. Есть автобусное сообщение, но нерегулярное. Если поселок носит имя Нижние Годли, логично предположить, что где-то должны быть и Верхние Годли, но никаких Верхних Годлей не существует (почему, никто из местных не знает). По крайней мере, сейчас не существует. Не исключено, что когда-то давно жители поселка решили, что Годли — слишком дурацкое название, и для солидности добавили к нему слово «Нижние». Но доподлинно ничего не известно. В общем, самой примечательной чертой нашего поселка была эта самая приставка «Нижние». Дом в Нижних Годлях находился слишком далеко от салона, чтобы мама рискнула на целый день оставлять меня одного. Она бы с ума сошла от беспокойства. Поэтому, как я уже упоминал, мы временно поменялись жильем с Жюстин и Сэм. По правде говоря, квартира над салоном, как и сам салон, принадлежала маме. Она приобрела то и другое на деньги, полученные в наследство от отца, моего дедушки, — при известии, что дочь беременна, с ним случился инфаркт, унесший его в могилу.
Сэм и Жюстин не возражали против обмена: во-первых, дом в Нижних Годлях был куда просторнее их клетушки над салоном; во-вторых, при нем имелся сад со всякими птичками и прочими бабочками; в-третьих, им просто хотелось нам помочь. Они даже согласились заботиться о Люси. Взять ее с собой мы не могли из-за тесноты квартирки, а выпускать гулять по незнакомым окрестностям боялись. Но Люси из тех кошек, которые больше любят гулять, чем спать дома на диване. Во всяком случае, мама считала, что сидеть в четырех стенах ей не понравится.
— Зато в четырех стенах ей будет не от кого беременеть, — заметил я мрачно.
Мне тоже не нравилась перспектива торчать взаперти. А когда мы переехали, стало понятно, что Люси в этой квартирке точно не прижилась бы. Мы с мамой и вдвоем туда еле втиснулись. Мы жили там раньше, пока мне не исполнилось три года, но я был маленький и занимал меньше места.
Размеры комнат, на манер матрешек, убывали от маленького до очень маленького. Мамина спальня была еще ничего, кухня — уже тесноватая, а гостиная — просто крошечная. В ванной комнате душем, унитазом и раковиной можно было пользоваться одновременно, фактически не сходя с места. Последней в этой иерархии шла «комната-пенал». Сэм ухитрилась поставить в нее письменный стол со стулом, чтобы иногда там работать. А я, в свою очередь, сумел втащить кровать, после чего свободное пространство до противоположной стены сократилось примерно до одного фута — даже дверь полностью не открывалась. Мама уверяла, что кровать в «пенал» ни за что не влезет — «физически не влезет», — и нам придется спать вдвоем на ее двуспальной. Но она недооценила мою готовность идти на любые жертвы ради защиты личного пространства. Мне было все равно, влезет кровать физически или не влезет, я знал одно: морально обязана влезть. Я свинтил с ножек колесики, спилил с каркаса декоративные элементы, и кровать вписалась в дверной проем точно, как в тетрисе. В комнате после этого образовалось что-то вроде узкого прохода, но я еще приставил к стене книжный стеллаж, на который положил Камень и поместил лампу. После этого свободным остался лишь угол, где можно было только стоять. Почти по стойке «смирно», ноги вместе.
Одежду пришлось убрать в комод в гостиной, но я все равно почти не вылезал из пижамы.
В общем, на какое-то время мой мир сделался таким же компактным, как комната-пенал. И длилось это время невыносимо долго.
Привыкнуть можно ко всему, в том числе к припадкам. Я привык, и даже мама привыкла. Доктор Эндерби еще в самом начале объяснил, что эпилептические припадки только выглядят страшно, но они не опасны, если, конечно, не стукнешься при падении головой или, пока в отключке, не прикусишь язык. Но в целом серьезные травмы бывают редко, тем более если приступы длятся не слишком долго, а мои редко продолжались больше нескольких минут. Вскоре я научился распознавать приближение очередного приступа, а через несколько месяцев даже приноровился их контролировать. Первый предвестник приступа — так называемая аура, которую ни с чем не спутаешь. Обычно это какой-нибудь характерный симптом вроде звона в ушах, внезапной потери равновесия или ощущения дежавю. Я вдруг начинал чувствовать какой-нибудь сильный запах. Это может показаться странным, но доктор Эндерби объяснил, что при височной эпилепсии часты обонятельные галлюцинации. Именно эта особенность моей ауры подсказала ему, что эпилепсия зарождается в той части коры головного мозга, которая отвечает за обоняние, а оттуда распространяется в височные доли, ответственные за чувства, память и так далее.
Как только я понял, что такое аура, и запомнил, через какие стадии проходит приступ, эпилепсия перестала так сильно, как прежде, портить мне жизнь. Парциальные припадки, от которых не падаешь в обморок, похожи на полудрему, когда в голове мелькают какие-то разрозненные картинки, словно кадры из фильма, но краем сознания ты понимаешь, что это тебе только грезится. Мелькание кадров по-прежнему наступало внезапно, но хотя бы перестало меня пугать.
По рекомендации доктора Эндерби мама купила мне книжку про эпилепсию. Там я вычитал, что при височной эпилепсии часты видения религиозного содержания, которое во многом зависит от воспитания и конфессиональной принадлежности пациента. Многим являются ангелы, демоны, мерцающие огни, жемчужные врата, бородатые старцы, многорукие слоны, Дева Мария и все прочее в этом духе. А вот мне чаще всего являлся грязный голый крестьянин, подвешенный за ноги к дереву.
— Это Висельник, — ахнула мама, когда я ей рассказал.
— Ясное дело, что Висельник! — откликнулся я. И пожалел, что вообще заговорил об этом. Маме только повод дай.
— Висельник символизирует инерцию. Жизнь, поставленную на паузу, — продолжила она.
