Исай Калашников - Повести
Оба они в ту пору, и он, и мать, были полны любви друг к другу и счастливы.
А счастье оказалось хрупким и недолговечным, как ледок на весенней лужице.
Отец был моряком, дома появлялся редко. Каждый раз он привозил полчемодана сладостей и кучу занятных игрушек, безделушек. Но большой радости он, Степка, не испытывал. И дело не только в том, что этого краснолицего, неулыбчивого человека каждый раз приходилось как бы узнавать заново, но и в том, что с его приездом все в доме менялось. Веселые гости матери исчезали, сама она, обычно говорливая, становилась тихой и скучной. Дом заполняли другие люди. Они мало веселились, но много и серьезно разговаривали, спорили. За столом и мать, и он чувствовали себя сиротливо. Ему не хотелось, чтобы было так. Однажды, улучив минуту, он встал на стул и прочитал басню. Гости посмеялись, но как-то уж очень сдержанно, а мать почему-то покраснела и сердито дернула его за руку.
Позднее, когда гости разошлись, отец посадил его рядом, сказал: «А у тебя, оказывается, талант». — «А ты не смейся, — сказала мать, хотя отец вовсе не смеялся. — Степа очень способный мальчик». — «Не спорю, — сказал отец. — Ну-ка, сын, выкладывай, что еще знаешь». Он торопливо прочитал одну басню, не передохнув, принялся за другую, но отец остановил его: «Не торопись. Я что-то плохо понял, о чем говорится в басне. Разъясни». Он стал повторять басню. Отец покрутил головой. «Не то, ты мне своими словами скажи, о чем в ней речь». Но своими словами он не мог. Не получалось своими словами. «Ну что ты терзаешь ребенка», — вспылила мать. Отец легонько подтолкнул его — иди в свою комнату. Он ушел, но двери прикрыл неплотно. «Ты мне из парня клоуна не делай!» — сказал отец. «Не говори глупостей! — ответила мать. — Я лучше знаю… Я воспитываю мальчика по книгам». Отец, кажется, засмеялся. «По книгам… Смотришь в книгу, а видишь в ней фигу. Чепухой забиваешь ему голову. Чужие слова повторять умеет и попугай».
Слушать все это было до слез обидно.
Отец уехал, и все пошло своим чередом. Но обида не забылась. Когда отец снова вернулся и стал расспрашивать его о житье-бытье, он бухнул: «Без тебя мы живем лучше». Отец каким-то пересохшим голосом спросил у матери: «Твоя работа?» — «Нет, — сказала мать. — Но недаром говорится: устами младенца глаголет истина. И с нею нам, думаю, надо согласиться». Отец долго молчал. Наконец сказал: «Ну что ж… Быть по сему…» Больше отца он не видел.
Вдвоем с матерью прожили недолго. В квартире поселился чужой человек, отчим. Человек этот, пока приходил в гости, к нему, Степке, относился с особым вниманием, был щедр на хвалу, разговаривал с ним уважительно, как с равным. Но едва обосновался в отцовской комнате, как вся его уважительность куда-то подевалась. Стоило по обыкновению встрять в разговор взрослых, как на лице отчима появлялась мина недоумения. А вскоре он холодновато-вежливо стал внушать, что дети должны знать свое место. Пожаловался матери. Она молча погладила по голове. Он понял: заступаться не будет.
Взрослые отделили его от себя. Одиночество было для него невыносимо. Тем более, что дружба с ребятами никак не складывалась. Он был меньше ростом, слабее своих сверстников, в разных играх оказывался на последнем месте и мириться с этим не мог…
Отчима он возненавидел тихой, неубывающей ненавистью. Изобретал всяческие способы досадить ему. Но отчим был неуязвим. Испачкал его брюки мазутом — пятна пришлось выводить матери. В другой раз во время обеда в тарелку отчима незаметно опустил две таблетки от бессонницы. Думал, что отчим заснет прямо за столом. Но ничего такого не случилось. Плотно пообедав, выкурив папироску, отчим завалился на диван, и только тут его сморил сон. Он спал почти до вечера (дело было в выходной день), встав, сказал, что прекрасно отдохнул.
Чувство мести, наверное, осталось бы неутоленным, если бы… Он заметил, что отчим, в отличие от матери, как-то очень уж бережно относится к деньгам. В день получки он садится за стол, разглаживает цветные бумажки ладонью, раскладывает — рубль к рублю, тройку к тройке… И что-то благодушно мурлычет себе под нос. Затем часть денег отдает матери и всегда морщится, когда она небрежно сминает в руках пачку, остальные опускает во внутренний карман пиджака и аккуратно застегивает пуговицу.
Пиджак обычно висел на стуле. И он, Степка, надумал украсть все деньги, потом посмотреть, что будет с отчимом. Утащить деньги ничего не стоило, но в последний момент он испугался и взял лишь одну пятерку. Изорвал ее и выбросил в мусорный ящик. Пропажу отчим, кажется, не обнаружил. После очередной получки извлек из кармана пиджака уже три пятерки. И вот тут отчим завопил: «У меня теряются деньги! Кто взял?» Удивленная мать принялась его уговаривать, посмотри, мол, лучше, сам засунул куда-нибудь. «Такого со мной не бывает! — кричал отчим, — Деньги украли. Кто?» И впился злым взглядом в его, Степкино, лицо, схватил за плечо, резко повернул: «Ты?» От стыда и страха его прошиб пот, подкосились ноги. Неизвестно, что бы с ним было, но выручила мать. «Не смей так говорить! — закричала она гневно, подбежала к буфету, выдернула один из ящичков, опрокинула на стол. Среди пуговиц, брошек, каких-то квитанций были и деньги, небрежно скомканные бумажки. — Это что? — кричала мать. — Это не деньги? Всегда тут лежат. Открыто. В этом доме воров нет!» Отчим пытался что-то говорить, но мать расплакалась и слушать его не стала. А утром отчим ушел со своим чемоданом.
Можно было радоваться. Но на душе было тошно и скверно. Надо было бы во всем покаяться перед матерью, но он не осмелился, потому что мать долго была не в себе. И вина перед нею давила на сердце.
Без отчимовой зарплаты жить стало туговато. Мать устроилась на работу, а его отправила в деревню, к бабушке. Там, в деревне, он стал учиться в школе. Память у него была цепкая, все разом схватывал и быстро запоминал. Бабушка не могла нарадоваться на внука.
Все вроде бы наладилось, но очередная беда уже подстерегала его. Бабушка заболела и скончалась. Пришлось возвращаться в город, а у матери новый муж. Снова надо было жить под одной крышей с чужим человеком.
Эти воспоминания начали тяготить его. Поднялся с дивана. Пришло утро, электрический свет, горевший всю ночь, стал тусклым, безжизненным. Он выключил лампочку, пошел умываться. Из туалетного зеркала на него глянуло малознакомое лицо с синими кругами под глазами, набрякшими веками. Вылил на себя не меньше ведра холодной воды. Но легче от этого почти не стало. Голова тупо гудела, по телу пробегали мурашки.
Пришел Тимофей Павзин и принялся за уборку. Неуклюжий, до глаз заросший бородой, он с сопением подметал пол. Мокрый веник оставлял на крашеных половицах грязные полосы. Степан брезгливо перешагивал через них, словно боялся запачкать домашние туфли на белой войлочной подошве. В окно, сквозь желтеющую листву старого тополя, ударило солнце, и от яркого света его особенно грязным, затасканным казался пол, неумело подметенный Тимофеем.
