Андрей Кокотюха - Червоный
— Постель!
В первое мгновение я не понял, при чем тут постель, но потом догадался: резко развернулся, быстро расправил свое одеяло так, словно под ним кто-то лежит, и снова вернулся к окну. Калязин осторожно отворил его, ужом выполз наружу, обошел дом кругом и на карачках пересек двор до копны сена под деревянным навесом, что держался на четырех крепких жердинах. Я прокрался следом, а Калязин подхватил легкую лестницу возле копны, обошел стог с тыла, приставил лестницу, ловко влез наверх, под крышу. Миг — и я уже был возле него.
— Сбрось, — услышал я новый приказ и, поняв, о чем речь, сбросил ногой лестницу на землю. Только теперь, примостившись возле Калязина и ощущая его тяжелое, смешанное с духом выпитого самогона, дыхание, спросил:
— Что случилось?
— А ты хочешь, чтобы что-то случилось? — с нотками раздражения в голосе переспросил полковник. — Все село знает, кто в этом доме ночует. Хочешь жить — никогда не спи в здешних хатах, особенно если хозяина не знаешь.
— Все так серьезно?
— А ты как думал? Расслабился совсем, вижу, — просипел из темноты Калязин. — Так вот, лейтенант: сейчас ноль двадцать. Три часа тебе на сон, потом меня сменишь на три часа. Задание понял?
— Так точно, — прошептал я в ответ.
Улегшись под навесом на копне, я закопался в душистое сено поглубже. Только сон совсем пропал, но я это проигнорировал: устроился как можно удобнее, закрыл глаза, стиснул в руке пистолет, поставив его на предохранитель, и, сам того не заметив, задремал.
Я быстро проснулся от осторожного прикосновения Калязина. Стояла ночь, только теперь ее тревожную тишину нарушал новый звук — шелест дождевых капель по деревянному навесу над нашими головами. Полковник ничего не сказал, просто протянул мне свои командирские часы, устроился поудобнее и скоро заснул, даже тихонько похрапывал. Я же, повернувшись на живот, заступил, можно сказать, в караул, не давая убаюкать себя дождику и настороженно всматриваясь в темноту.
Под утро, когда горизонт медленно серел, коварный сон сморил меня на несколько минут. Потому что, услышав какие-то новые звуки, я сразу встрепенулся и понял — задремал на посту. При других обстоятельствах трибунал, считай, заработал. Звуки слышались от хаты вдовы Килины, и теперь я четко различал мужские голоса. Толкнув локтем Калязина, я сбросил большим пальцем предохранитель, выставил пистолетное дуло перед собой и осторожно высунулся из копны. Рядом напряженно дышал полковник.
С нашей позиции хорошо было видно стену дома и окно в ту комнату, где закрылась от нас хозяйка. Как вдруг из-за угла, крадучись, вышли один за другим двое мужчин. Рассвет только-только вступал в свои права, шуршал дождь, вокруг серело, и фигуры нежданных гостей были хорошо различимы, однако рассмотреть их было пока что сложно. Единственное, что я смог увидеть четко: кители, похожие на польскую или немецкую военную форму, островерхая фуражка на голове у одного, обычный картуз — на другом, сапоги с высокими голенищами, в которые заправлены штанины, да автоматы в руках.
Тот, что шел первым, подал товарищу какой-то знак. Второй бандеровец — а в том, что это были они, у меня не было никакого сомнения — развернулся всем корпусом в сторону копны, взял автомат наперевес, и мы с Калязиным, не сговариваясь, отодвинулись назад, зарываясь в сено еще глубже. Послышался легкий, но настойчивый стук в стекло. Я навострил уши, пытаясь услышать, о чем утренние гости говорят с хозяйкой, которая, без сомнения, им открыла. Со своего места мы вряд ли услышали бы даже обрывки разговора, а за шумом дождя, создававшего дополнительную преграду, и тем более.
Готовясь к чему угодно, я крепче, до боли в пальцах, стиснул рукоять пистолета. Время текло медленно, и работало оно не на нас, поскольку едва светало, да и дождь утихал. Если их двое, прикидывал я мысленно, мы с Калязиным сможем принять бой, потому что силы равные. Только наверняка эта парочка — лишь разведка, и где-то рядом, неподалеку от крайних дворов, под лесом залегли еще с десяток бойцов. Затем мысли закрутились вихрем; оставалось только лежать, зарывшись в сено, и ждать, как поведет себя враг.
Тем временем дождь прекратился, стало совсем тихо, и в этой предрассветной тишине до нас четко долетели голоса:
— Куда эти москали могли из дома подеваться?
— Загнул ты, друг Мирон… Нужно знать сначала, когда они оттуда выбрались.
— Вдова говорит — ничего не слышала.
— Думаешь, врет?
— Зачем бы ей врать? У нее москали мужа расстреляли. Видишь, друг Лютый, они нас все же боятся — убегают, прячутся, все по-тихому.
— Может, поищем? Далеко не могли убежать, друг Мирон.
— Раз выползли из дома посреди ночи — опытные сукины дети. Слышал, вдова говорила: большую шишку к ней председатель спать привел. Вроде сам начальник милиции из Олыки.
— Не может быть.
— Почему?
— Да чтоб так повезло — не может быть.
— Где ж повезло: смылись же москали…
— Да вот именно — начальник милиции не каждый раз сам в руки придет.
— Если б знать…
— И я о чем. Вот потому и повезло, только не нам — ему. Слушай. — Пауза, которую держал тот, которого звали Лютый, длилась ужасно долго. — А что, если они вон там, в копне ночуют?
После этих слов я затаил дыхание. Не дышал и Калязин. Если они пойдут проверять, стрелять нужно первыми. Только теперь я понял всю нелепость ситуации: мы, представители власти, работники милиции, ночью бежим из теплого дома на сено, а потом вынуждены, словно мыши, прятаться от бандитов, которые вне закона. Так чья же здесь власть и кто здесь закон?
Но выводы, которые у офицера милиции появляться не должны, остановил голос того, кого называли Мироном.
— Нету их там, друг Лютый. Ей-богу нету.
— Почему это так?
— Дождь ночью шел. Вот только перестал, сам разве не видел?
— Да и пусть себе дождь, что он нам?
— А если б москали полезли к той копне, на земле бы наследили. Гляди, сыро и мокро, следы должны были остаться.
Никогда не верил я в Бога, ни тогда, ни потом. Особенно после того, с чем пришлось столкнуться вскоре и что затянуло в следующие недели в водоворот трагических и непредсказуемых событий. Может, глупость скажу — да только нет Бога после того, что довелось мне увидеть собственными глазами. Если бы был — не допустил бы… Но тогда, в копне сена, был короткий миг, когда я в Бога все же поверил, даже помолился ему, как умел. «Господи, — говорил я про себя, — спасибо Тебе за то, что послал ночью этот спасительный дождь, и именно тогда, когда мы уже спрятались от чужого глаза, смыл дождь все наши следы на земле…»
