Вэчел Линдсей - Призраки бизонов. Американские писатели о Дальнем Западе
Не Кэл Кроуфорд нанял меня — он и не знал, должно быть, что я работаю на него. Моего имени он так и не запомнил — звал меня просто «парень», когда вообще замечал мое присутствие, а потом решил почему-то, что должен, к своему несчастью, сам присматривать за мной, а вовсе не я за ним, как это предполагалось.
Меня наняли как раз для того, чтобы заботиться о нем, потому что был он слепой и очень старый. Не нуждайся отец мой так отчаянно в деньгах, он не дозволил бы мне поступить к Кроуфордам. К тому же дочь старика Кэла, нанявшая меня, была полуиндианка, а белые не работают на индейцев. Такое ни в какие ворота не лезет.
Она казалась ужасно старой, старше самого Кэла Кроуфорда, потому что он был высокий и прямой, а она — низкорослая и сутулая. Я никогда не знал ее имени, но обходился без него, обращаясь к ней просто «миссис». Вообще же люди звали ее Мартышкой.
В тот день, когда она приехала к нам, на ней было платье из пурпурного шелка. Сестра Джеральдина, увидев ее в окно, сказала:
— Сюда направляется старуха скво. Кажется, нам оказывают честь! И вся в шелку… У меня-то нет шелкового платья. — Джеральдина хмыкнула. А в те дни у нее было мало причин для смеха. Ее парень уехал на Запад, а ей пришлось остаться дома, чтобы ухаживать за отцом. Она не верила, что когда-нибудь они свидятся снова.
Рассмеялся и я, глядя на старую индианку, а потом пожалел об этом. Не рассмейся я над Мартышкой — мне, может, не пришлось бы уехать с нею в тот день. Похоже, я получил по заслугам за свое легкомыслие. Но она и вправду выглядела потешно в своем пурпурном шелковом платье, верхом на старой белой кляче, на которой раскачивалась как куль с мукой. Седые волосы свисали из-под красного платка растрепанными космами. Когда она подъехала близко, стало видно, что платье заляпано жиром и выпачкано грязью.
Мартышка была не сильна в английском и беспрестанно повторяла: «Миста? Миста?», подкрепляя это знаком «мужчина» на языке жестов.
— Она хочет видеть папу, — пояснил я Джеральдн-не. Ответив старухе знаком «болен», я добавил: — У него сломана нога.
Но она по-прежнему настаивала на встрече, так что Джеральдине пришлось провести ее в спальню. В конце концов, любой гость хорош, если он развеет тоску больного.
Разговор у отца с Мартышкой вышел долгим — при ее исковерканном английском и языке жестов, и я содрогнулся, потому что она все время указывала на меня.
Десятилетнему мальчишке трудно представить себе, чтобы отец отослал его куда-то, но похоже было, что все выглядит именно так. А ведь в нашем доме с недавних пор стало невесело: сестра до сих пор плакала ночами из-за того, что ей не пришлось уехать на Запад со своим избранником. Но не отец вынудил ее остаться. То была совесть.
— Бак, ты разве не ищешь работу на лето? — спросил меня отец.
— Само собой, — взбодрился я. Может, понадобился пастух или кто еще в этом роде. Тогда я не дорос до многих из возможных работ.
— Ей нужно, чтобы ты присмотрел за ее отцом, — объяснил отец. — За Кэлом Кроуфордом, старым разведчиком гор.
— Как это — присмотреть за ним? — переспросил я недоуменно. Я не отличался ни опытом, ни способностями, вообще ничем таким, чем стоит гордиться. Будь я достаточно взрослым для чего-нибудь стоящего, то присмотрел бы уж за собственным отцом, чтобы Джеральдина смогла отправиться в дорогу. Она часто сама мне так говорила.
— Просто следить, чтобы его не слишком заносило, — продолжал отец. — Он ослеп и временами забывается. Она не хочет, чтобы он ушибся или заблудился.
— Тебе дают стол и содержание и сверх того доллар в месяц.
Ей-богу, у меня не оставалось выбора. Большое дело — слезть с шеи родных и еще большее — заработать столько денег.
Вот так я и отправился к Кроуфордам, за двадцать миль, верхом на крапчатом пони, следом за полуиндейской дочерью Кэла. И на всем пути здорово побаивался, да и потом, в течение долгого лета, тоже.
Тогда, можно сказать, Кэл еще не стал легендарным героем, но уже перестал быть им в своей жизни. Оказался чем-то вроде божества в отставке. В свое время он изведал славу, допьяна напившись ею вместе с другими, равными себе, на многое дерзал, немало претерпел, выигрывал и проигрывал. Но теперь все его товарищи поумирали. По тропам, которые так опрометчиво он первым проложил когда-то, катились на Запад, раскачиваясь, фургоны; и по мере того, как граница ползла вперед, свивали гнезда поселки — на тех местах, где отпылали звездные костры его ночлегов среди бескрайнего молчания ночи.
Когда его не стало, историки воскресили легенды о нем, и оказалось, что чуть не все в них было правдой. Он вел жизнь бобрового траппера, торговал пушнину у индейцев, жил среди них и дрался с ними. Он прошел по всей дикой Миссури и по Рош Жен, Йелло-устону и видел большую гору из черного стекла и то место, где разверзается адом земная твердь, извергая в небо кипящую воду. Он сиживал в советах вождей, снимал скальпы и ухитрился сберечь собственный. Но в то время, когда я попал к нему, уже не было никого из тех, кто знал его молодым, исполненным сил и славы.
В то последнее лето своей жизни это был всего лишь слепой старик, за которым присматривала дочь-индианка.
Она ничего не объясняла и не приказывала мне. Молча указала знаками на соломенный тюфяк, лежавший на полу у его койки: «Здесь тебе спать». Хижина состояла из двух помещений. Сама она спала в другом, на кухне.
Во двор въехал Кэл Кроуфорд верхом на измочаленной старой кобыле белого цвета, которой предводительствовал дряхлый черный пес. Мартышка указала мне на него, словно говоря: «Вот для чего ты здесь — ты должен помочь лошади и собаке не потерять его».
Поэтому я подошел и ждал, пока он спешится. Откашлявшись, я проговорил:
— Не желаете ли снять седло, мистер Кроуфорд?
Бросив свирепый взгляд своих ярко-голубых незрячих глаз куда-то поверх моей головы, он вызывающе задрал подбородок и проговорил:
— Нет! — Я был не нужен ему, и раз уж оказался тут, он не желал, чтобы ему об этом напоминали.
Ужин прошел в молчании. Мартышка сменила шелковое платье на выцветшее серое, такое, как у всякой фермерши. Нарезая для него мясо, она пробормотала что-то, но он не ответил.
Он не любил торчать дома или вблизи него, и даже дождь не был ему помехой; он только подставлял лицо, словно ловил капли. Временами он слезал с лошади и опускался на колени среди поля, шаря вокруг руками, чтобы узнать, сильно ли подросла пшеница.
Бесчисленные мили обрывистых гор и просторных прерпй пролегли у него под ногами, обутыми в мокасины, в ту пору, когда был он еще молод и зорко глядел вокруг. Он чувствовал себя как дома внутри индейских типи и крытых ветвями хижин, и миновало единым махом пятнадцать лет, проведенных им вдали от всякого людского жилья. И состарившись, он не полюбил крышу над головой, все время передвигался верхом в компании старого пса, всегда приводившего его к дому.
