Владимир Рыбин - Искатель. 1981. Выпуск №2
Утром Сизову стало лучше. Он еще раз внимательно прочитал весь газетный листок и заторопился:
– Не можем мы тут сидеть, спешить надо. Стране олово нужно, мы сами нужны.
Красюк подумал, что сейчас Сизов скажет, что стране и золото тоже нужно, и приготовился ответить покрепче, чтоб не разевал рот на чужой самородок. Но Сизов про золото ничего не сказал, и Красюк успокоился.
– Куда иди, капитана? – спросил Чумбока.
Сизов сказал, что ему надо в Никшу. Чумбока ответил, что до Никши далеко и «капитана» не дойдет, что надо сначала пойти в зимовье, до которого «одно солнце» ходу. Сизов согласился, и Чумбока принялся укладывать собранные образцы руды в свой вещмешок.
Они шли медленно. Временами Сизову становилось совсем плохо, и Красюк вел его под руку, почти нес, а Чумбока снова отсыпал на ладонь своего зелья.
И еще ночь провели они возле костра. Лишь к следующему полудню вышли к небольшой избушке, сложенной из бревен лиственницы. Если бы не крошечные размеры, ее можно было бы назвать не избушкой, а настоящей избой. Дверь, сколоченная из притесанных друг к другу половинок еловых бревен, висела на крепких деревянных штырях. Из таких же половинок был настлан пол. Внутренние стены сверкали белизной, и Сизов сразу понял почему: при постройке они были ошкурены и хорошо просушены на солнце. У стены стояли высокие нары, устланные ветками березы, поверх которых лежал толстый слой сухого мха. Посередине стояли железная печка, стол и широкая скамья. Окно было маленькое – ладонью закрыть, но свету оно пропускало достаточно.
Все было в этой избушке, как того требовали неписаные законы тайги: на столе – чайник с водой, под потолком висела свернутая трубочкой береста, из которой торчала березовая лучина и виднелись завернутые в тряпочку спички. Снаружи избушки, у стены, стояла поленница мелко наколотых сухих дров. Все для того, чтобы измученный дорогой путник мог, не теряя времени, разжечь огонь, напиться чаю, обсушиться в дождь, обогреться в лютый мороз.
– Чей этот дворец? – удивился Сизов, оглядывая зимовье. Он знал – не нанайский, нанайцы таких добротных не строят.
– Капитана Ивана, – ответил Чумбока. – Жила тут, белку била, соболя, другая людя.
– Что ж он, в людей стрелял? – захохотал Красюк.
– Погоди, – остановил его Сизов. – Местные всех называют «людя» – зверей, птиц, деревья, даже тучи…
– Ивана ушел немецкая фашиста стреляй. Хорошо стреляй Ивана, белка глаз попади.
Снова заныло у Сизова на душе. Бои под Смоленском! В это трудно, невозможно было поверить. Значит, рвутся к Москве? Но ведь собирались если уж воевать, то на чужой территории… Подумалось: газета старая, и, может, теперь война уж перекатилась на чужую территорию?.. Он вздохнул, понимая, что такое будет не скоро. Иначе было бы сразу. А если не скоро, то война потребует все – и эти леса, и угли, которые они нашли в прошлом году, и это олово…
Как ни стремился Сизов в дорогу, но понимал, что сейчас ему до Никши никак не добраться, надо отлежаться хоть немного, отойти от навалившейся свирепой простуды.
«Все проходит», – говорил древний мудрец. «Самый отъявленный лежебока рано или поздно поворачивается на другой бок». – Так говорил Саша Ивакин, друг и товарищ. И фортуна тоже рано или поздно поворачивается. Потому что постоянство несвойственно этому миру. Вот и они, измаявшиеся в тайге, добрались-таки до тихой обители – этой Чумбоковой избушки, пили настоящий крепкий чай, приготовленный Чумбокой, ели вкусное посоленное мясо, лежали на постели из мягкого мха, выстеленного все тем же Чумбокой, и наслаждались жизнью. И, как это часто бывает с людьми, благополучно перешагнувшими ловушку судьбы, жаждали бесед, общения, шуток. Исполненные благодарности лесному божеству – широколицему Чумбоке, они добродушно подшучивали над ним. Так подобранный на улице щенок, обогретый и накормленный, заигрывает со спасшим его человеком, кусает и тявкает, прыгает, всячески показывает, что он готов на любую игру.
– Скажи, Чумбока, ты не шаман? – спросил Красюк, отвалившись от стола. – Больно хорошо тайгу знаешь.
– Глаза есть – гляди, сама все знай, – ответил Чумбока.
– Я вот тоже сколько в тайге живу, – он чуть не сказал «в колонии», – а так леса не знаю.
– Ветер тайга летай, прилетай, улетай – ничего не знай. Белка тайга ходи, смотри нада, кушай нада – все знай.
Сизов рассмеялся, такой житейской мудростью повеяло от слов Чумбоки. «Л может, Чумбока еще и проницательней? – подумалось. – Может, это он специально для Красюка сказал, живущего как перекати-поле?»
– Ворона – глупый людя? – спросил Чумбока, решив, видимо, что объяснил недостаточно. – Ворона – хитрый людя. Весь тайга носами гляди, зря летай нету, хорошо тайгу знай.
– А шамана ты боишься?
– Зачем боись? Вся шамана – хитрая людя, росомаха они.
Он помолчал, попыхивая своей трубкой.
– Раньше я сильно боись шамана. Маленько шамана плутай, маленько обмани, моя больше не боись шамана.
– Украл, что ли? – спросил Красюк.
– Украл, украл, – обрадованно закивал Чумбока, – много, много солнца назад. Лежало на земле много-много снега. Тот год я привел своя фанза жена Марушка. Моя ходи река, рыба лови, леда дырка делай. Потом ложись леда рядом дырка, слушай, что рыба говори. А вода – буль-буль-буль. Моя понимай: вода рыбой говори. А потом рыба прыгай леда и шибко, шибко бегай. Моя пугайся, бросай все, беги фанза, говори жена Марушка: «Рыба глупый сделай, земля и леда жить хочет. Что делать будем – ой-ой-ой!» Марушка кричи: «Бегай стойбище, зови Зульку шаманить». Моя бегай шамана. Шамана ходи бубнами леда, говори: «Рыба глупый болей. Табу, табу этой рыба. Кушай не моги, сам глупый станешь. Гляди: луна пойди туча, рыба опять назад вода ходи. Камлать надо место, снимать табу». Марушка проси: «Сколько плати камлать?» Шамана отвечай: «Медведь одна, олешка одна, выдра одна, рука соболей».
Чумбока растопырил пальцы, показывая пять.
– Ну и Зулька! – восхитился Красюк. – Почище нашего Оси с киевского Подола.
– Марушка говори: «Ой-ой-ой! Мы люди бедный, где бери столько?» Проси Зулька-шамана: «Когда камлать начни?» – «Ночь луна ходи туча, – камлать начни». Сидим ночь, луна уходи туча, боимся гляди из фанзы. Луна вернись и свети шибко много. Наша гляди на леда: шамана вместо камлать клади на ша рыба нарты, собака корми. Моя злись, как медведь берлога. Моя скачи фанза, прыгай сохатым тальник, кричи сердитый медведь. Шаман пугайся, бросай нарты и бубен, бегай леда: «Шатун! Шатун!» Шаман беги, я сам шамани…
Они посмеялись, но уже вразнобой, устало. И снова пришли, навалились на Сизова тревожные думы о войне. Сказал Красюку:
