Патрик Вудроу - Меж двух огней
Стрейкен быстро принял душ, сварил кофе и закурил свою первую за сорок восемь часов сигарету. Одной оказалось недостаточно и он выкурил вторую, потом третью, пока, наконец, не почувствовал, как кофеин и никотин проникают в кровь. Стрейкен смотрел на стены комнаты и чувствовал подступающее волнение, как бывало всегда, когда он собирался начать работу в лаборатории.
Стены были увешаны фотографиями, снятыми им в разных уголках мира. Много синевы. Много рыб. Комната напоминала аквариум. Некоторые снимки были вставлены в рамки, но такие рамки стоили довольно дорого, и большинство фотографий просто крепились к стене липкой лентой. Фотографии вызывали у Стрейкена только теплые чувства. Да, у него не было денег, работы, девушки, но много ли в мире было людей, которые видели столько, сколько видел он? Вон тот осьминог, например. Это чудовище было обнаружено лишь несколько лет назад, и он один из первых снял его на пленку. Теперь его собирались снимать для телевидения. «Подводный мир» заплатил хорошие деньги за ту серию.
Стрейкен поглядел на часы. 7.00. В Вашингтоне 14.00. Он подошел к телефону.
— Мак-Коли, — мягкий голос Джилкриста ответил с первого звонка.
— Здравствуйте, Мак-Коли. Это Эд Стрейкен.
— Эд, как вы?
— Прекрасно. Вы получили мое сообщение?
— Естественно.
— И?
— Ничем не могу помочь, дорогой мой. Если снимки не окажутся тут завтра, мы отдадим партию Таннеру.
Билл Таннер был канадец, ветеран, который после ухода Дэвида Доубилета на пенсию был единственным подводным фотографом в «Нэшнл джиографик». Он работал хорошо. Но снимки Стрейкена были лучше. У Таннера получались фотографии дикой природы, у Стрейкена — произведения искусства.
— Но послушайте, Мак-Коли. Эти снимки с Кюрасао — лучшее, что я когда-либо сделал.
— В таком случае мы возьмем их на следующий год. Мне жаль, Эд. Правда. Я знаю, как вы старались, но я не могу отменить печать. Вы не должны были откладывать все на последний момент. У вас же месяцы на это были! — Дальше последовала пауза: Джилкрист велел секретарю перевести звонок на другую линию. Затем его голос снова смягчился: — Вы можете отправить негативы первым самолетом из «Хитроу» завтра утром, так что у вас еще куча времени. Разница во времени работает в вашу пользу.
Стрейкен улыбнулся про себя. Все было бы намного проще, если бы у него была приличная цифровая камера. Тогда он мог бы просто выводить изображения на компьютер и посылать их в Штаты электронной почтой. Но сейчас Джилкрист был прав.
— Эд?
— Да?
— Вы ведь понимаете?
— Что?
— Я не буду оплачивать расходы, если не получу снимки.
— Я знаю. Я хотел поговорить про…
— Эд?
— Я слушаю.
— Что за ерунда? У вас нет времени болтать со мной. Идите займитесь делом, поговорим завтра.
— Спасибо, Мак-Коли.
Стрейкен взял пленки и вышел.
12
Время поджимало. Нужно было сразу же идти в лабораторию, но после пережитого Стрейкену больше всего хотелось увидеть сейчас дружеское лицо. К тому же квартира Гамильтона на площади Святого Джорджа была по пути. Стрейкен заглянет к крестному на несколько минут. Он вовсе не собирался рассказывать ему о своих неприятностях, но поздороваться с человеком, воспитавшим его после смерти родителей, был обязан.
Гамильтон был холостяком и жил в трехкомнатной квартире на западной стороне площади, в классическом здании времен Регентства, построенном Томасом Кубиттом в первой половине девятнадцатого века. Квартира занимала первый и второй этажи пятиэтажного дома. Как и другие дома на площади, он был оштукатурен, его высокие окна с глубокими нишами и изящными балконами выходили на общественный парк.
Когда Стрейкен был почти на месте, на церкви Спасителя звонили колокола. Типично английский звук. Английские колокола пели свою песню, чистый звон напоминал тающий снег, стекающий по склону горы. Лондон вовсе не плохой город, и Стрейкен знал, что ему повезло вырасти именно в этой его части.
И отец, и мать Стрейкена были единственными детьми в семье, поэтому после их смерти не осталось никаких родственников. Были, правда, бабушка по отцу и дедушка по матери, но бабушка жила в Шотландии, а дедушка был нездоров, так что они решили, что мальчик лишь выиграет, оставшись со своим крестным отцом. Стрейкен общался с ними на каникулах, но десять лет его домом был дом Гамильтона.
Теперь, когда он подошел к дверям, его охватил водоворот противоречивых эмоций. Это чувство настигало его каждый раз, когда он приходил сюда. Да, он возвращался домой, но его воспоминания о том, что такое дом, были настолько неопределенны, что он уже не воспринимал их как настоящие. Площадь Святого Джорджа напоминала, как ему повезло, что у него есть Гамильтон, но наполняла сожалением, что рядом больше никого не было. С восьми и до восемнадцати лет комната на втором этаже была его детской, классной, гимнастическим залом, спальней. Там он смеялся и плакал; оттуда он смотрел на Темзу; там он бил кулаками стены, пока суставы не начинали кровоточить. Это было его убежище и камера одновременно.
Он позвонил. Гамильтон открыл дверь и поднял руку в приветственном жесте. Их отношения всегда были немножко неуклюжими. Гамильтон когда-то был женат, но развелся прежде, чем успел завести собственных детей, поэтому в роли вынужденного родителя он, видимо, чувствовал себя некомфортно. Они никогда не обнимались.
— Эд, мальчик! Добро пожаловать домой! Как дела? — Гамильтон, как всегда, был одет в свои обычные вельветовые брюки и клетчатую рубашку. Его волосы были зачесаны на аккуратный пробор и хранили запах красящего шампуня, которым он пользовался, маскируя свой возраст.
— Неплохо, — солгал Стрейкен, — а ты? Я тебя удивил?
— Нисколько. У меня все отлично. Заходи. — Манерой речи Гамильтон напоминал старого английского учителя. Он произносил слова медленно и обдуманно. Уволившись из армии, он стал антикварным дилером и теперь управлял складом, галереей и аукционом в миле пути от дома на Слоан-стрит.
— Я ненадолго. Мне еще работать.
— Ночью?
— Еще только восемь часов.
— Действительно, еще только восемь. Время выпить.
Гамильтон провел Стрейкена в гостиную и исчез на кухне, чтобы приготовить напитки. Он всегда покупал один и тот же сорт виски, и Стрейкен за все эти годы привык именно к его вкусу.
В ожидании крестного отца Стрейкен рассматривал комнату. Он никогда не уставал поражаться вкусу Гамильтона. Квартира была сокровищницей Аладдина: мебель красного дерева, картины из Вьетнама, коронационные чашки китайского костяного фарфора. Персидские ковры от Табриза и Эсфахана покрывали полы, а высоко над камином висело причудливое зеркало. В старой спальне теперь стояло фортепьяно «Себастьян Эрар». Гордость и радость Гамильтона — трехфутовая мраморная статуя Ахиллеса скульптора Джамболонья — украшала холл. Хоть коллекция и была составлена из предметов с трех континентов и различных временных периодов, выглядела она изумительно гармонично.
