Густав Эмар - Твердая рука. Гамбусино
Немаловажную роль в этом продолжительном походе сыграл неоднократно отличившийся дон Педро де Тобар. Во главе отряда из семнадцати кавалеристов, четырех пехотинцев и одного францисканского монаха, в дни своей молодости служившего солдатом, дон Педро де Тобар проник в провинцию Туталиако, насчитывавшую семь городков с многоэтажными домами. Все эти городки, точнее – селения, были взяты приступом, а вся провинция покорена в несколько дней. Когда двадцать лет спустя вице-король решил наградить дона Педро поместьями за его боевые заслуги, последний просил вице-короля выделить ему земли в Соноре, с которой его связывали воспоминания о буйно проведенной молодости. Даже сами лишения, которые он там претерпел, и опасности, которым он там подвергался, влекли дона Педро к этой провинции. К тому же он был уже тогда женат на дочери своего товарища по оружию – дона Родриго Мальдонадо. А дон Родриго поселился в Соноре, что также немало повлияло на решение дона Педро, желавшего основаться поблизости от своего тестя. На месте пепелища давно уже заброшенной Сиболы, на вершине утеса, и воздвиг дон Педро свой величественный замок дель Торо, который с огромными примыкающими к нему землями и угодьями в течение веков оставался в руках его потомков.
Как и все крупные асиенды, дель Торо напоминал скорее город, чем поместье, особенно если принять во внимание смысл, какой придают европейцы понятию «имение». Ведь в состав асиенды дель Торо была включена вся бывшая территория Сиболы; она вмещала господский дом, отделанный с чисто княжеской роскошью, всякого рода мастерские, амбары, казармы, общежития для пеонов, конюшни и загоны для скота, огромный парк, засаженный чудесными деревьями и ароматными цветами. Одним словом, асиенда дель Торо принадлежала – да и теперь еще принадлежит – к числу тех гигантских сооружений, которые словно созданы для жилья титанов. Самые прекрасные замки средневековья могут дать лишь слабое представление о ней.
Не надо забывать, что победители в ту эпоху строились в чрезвычайно редко населенных краях. Помещику было где развернуться. Он, не стесняясь, отхватывал земли, сколько душе было угодно. В результате каждый из них оказывался собственником территории, равной по своей площади целой области какого-нибудь европейского государства, и это никого не удивляло.
События, которым посвящены эта и следующие главы нашего романа, происходили в 1811 году, за двадцать девять лет до вышеописанной встречи брата и сестры де Мопоер с Твердой Рукой. Напомним кстати, что это был год знаменитой мексиканской революции, начало которой в ночь на 16 сентября 1810 года провозгласил Идальго, тогда еще простой кюре жалкого селения Долорес. Однако злосчастное сражение при Кальдероне, когда волны необученного индейского воинства разбились о железную стену регулярной испанской армии, нанесло такой, казалось, непоправимый удар делу мексиканской революции, что даже самые дальновидные испанцы.
За эту роковую ошибку испанцы вскоре расплатились крушением своего господства в Мексике.
Но 25 ноября 1811 года, в тот день, когда начинается наш рассказ, повстанцы еще не были разбиты у Кальдероне. Более того, их первые шаги увенчались успехом. Со всех сторон к Идальго стекались индейские добровольцы; численность повстанческой армии – правда, плохо обученной военному строю, но зато воодушевленной энтузиазмом, – достигла уже внушительной цифры в 80 тысяч человек. Идальго стягивал все свои силы с явным намерением нанести противнику решающий удар и тем самым превратить это движение, ограниченное пределами двух провинций, во всеобщее восстание. Итак, 25 ноября 1811 года, в два часа пополудни, вдоль левого берега наполовину пересохшей речки мчался путник на кровном степном мустанге. Стояла гнетущая жара; одни лишь чахлые кусты прибрежного хлопчатника уцелели от палящего зноя. Густые клубы пыли окутывали всадника, который продолжал свой путь в глубокой задумчивости, не замечая унылого спокойствия окружающей пустыни. Истомленные жарой птицы скрылись в листве, смолк их гомон, и только сумасшедший стрекот кузнечиков, бесчисленными мириадами зудивших в траве, нарушал полуденное безмолвие. На вид этому путешественнику можно было дать лет двадцать пять. Несколько надменное выражение лица, хотя и не лишенного отпечатка добродушия и благожелательности, высокий рост и статная фигура, мягкие движения обличали в нем человека, привыкшего к почету и уважению со стороны окружающих. В наряде его не было ничего примечательного. Это был обычный дорожный костюм богатого мексиканца, и только по короткой шпаге в серебряных ножнах с эфесом редкостной работы – единственному, по-видимому, оружию, которое было при нем, – его можно было признать за дворянина. К тому же правильные черты его лица и цвет кожи, значительно более светлый, чем у креолов, не оставляли никакого сомнения в его испанском происхождении. Выехав на рассвете из Ариспы, этот всадник не останавливался в пути ни на минуту. Он был до того углублен в свои, по-видимому, мрачные и тягостные мысли, что не замечал даже удушливого зноя, от которого лицо его покрылось потом. Из этой глубокой задумчивости путника вывел его конь, остановившийся как вкопанный у крутого изгиба дороги, или, вернее, тропы, по которой он следовал. Человек вздрогнул; в его глазах появилось выражение скорби, близкой к отчаянию: он находился у подножия скалистого утеса, на вершине которого вздымалась к небу во всем своем величии асиенда дель Торо. Несколько минут путник не сводил своего затуманенного печалью взора с этого сурового сооружения, очевидно пробудившего в его душе дорогие воспоминания. Потом, подавив тяжелый вздох, невольно вырвавшийся из груди, он принял окончательное решение.
– Ничего не поделаешь, надо! – пробормотал он и, тронув коня, стал медленно взбираться по узкой горной дорожке, ведущей к воротам асиенды.
Тяжелая борьба чувств, происходившая, по-видимому, в душе молодого человека, отражалась на его подвижном лице; не раз его рука невольным, почти судорожным движением натягивала поводья, выдавая его намерение осадить коня и повернуть назад. Но воля брала верх, и ездок продолжал двигаться вперед, впиваясь пылающим взглядом в дорогу, словно опасаясь столкнуться где-нибудь на повороте тропы с человеком, встречи с которым он желал бы избежать. Но тропа на всем своем протяжении оставалась пустынной: ни одна живая душа не встретилась ему на всех ее изгибах. Наконец он добрался до асиенды. Ворота были открыты, подъемный мост спущен, но никто не вышел к нему навстречу, никто не сказал ему «добро пожаловать», хотя по всему было видно, что его здесь ожидали.
