Генри Хаггард - Она. Аэша. Ледяные боги. Дитя бури. Нада
Тогда, Макумазан, воины Бангу отступили, потому что испугались странного карлика. Даже державшие меня за руки отступили.
— Что случится со мною, Зикали, если я пощажу мальчика? — спросил Бангу.
Зикали протянул руку и дотянулся до царапины, нанесенной мне копьем. Он поднял свой палец, покрасневший от моей крови, и пристально посмотрел на него при свете луны; затем он языком попробовал кровь.
— Вот что случится с тобой, Бангу, — сказал он. — Если ты пощадишь мальчика, то он вырастет, станет взрослым и убьет когда-нибудь тебя и твоих родных. Но если ты не пощадишь его, то, я думаю, завтра же будешь мертв. Таким образом, весь вопрос в том, хочешь ли ты еще пожить некоторое время или хочешь умереть сразу, захватив и меня с собою в качестве спутника. Ты не должен оставлять меня здесь, Бангу.
Бангу молча повернулся и ушел, перешагнув через труп моей матери, а за ним ушли все его воины, так что вскоре Зикали-мудрый и я остались одни.
— Что? Они ушли? — сказал Зикали, подняв глаза. — В таком случае, и нам лучше уходить, сын Мативани, а то он может еще передумать и вернуться. Живи, сын Мативани, чтобы отомстить когда-нибудь за отца.
— Интересная история, — сказал я. — Но что случилось потом?
— Зикали взял меня с собой и воспитывал меня в своем краале, в Черном ущелье, где он жил один со своими слугами. Он не разрешал ни одной женщине переступать порога своей хижины. Он научил меня многому и ознакомил со многими тайнами, и сделал бы из меня великого знахаря, если бы я этого захотел. Но я не захотел, Макумазан.
Зикали мне однажды сказал: «Я вижу перед тобой две дороги, Садуко: дорогу мудрости — это дорога мира, и дорогу безумия — это дорога войны. Я вижу тебя идущим по дороге мудрости — это и моя дорога, Садуко, — и вижу, как ты становишься мудрым и великим, пока, наконец, ты не достигнешь глубокой старости и, окруженный почестями и уважением всех людей, незаметно исчезнешь в туманной дали. Но только по этой дороге ты должен идти совершенно один, ибо друзья, а в особенности женщины, отвлекут тебя от твоей цели… А затем я вижу другую дорогу — дорогу безумия — и тебя, Садуко, идущего по этой дороге. Ноги твои покраснели от крови, и женщины обвивают руками твою шею, и один за другим погибают твои враги. Ты много грешишь ради любви, и та, ради которой ты грешишь, приходит и уходит, и снова приходит. И дорога эта короткая, Садуко, и конец ее близок, но я не вижу, каков конец твоего пути. Теперь выбирай, по какой дороге ты хочешь идти, сын Мативани, и выбирай скорее потому, что больше об этих вещах я говорить не стану».
Тогда, Макумазан, я подумал о безопасной, но одинокой дороге мудрости, подумал о кровавой дороге безумия, где я найду любовь и войну, и молодость заговорила во мне, и я выбрал дорогу, где была любовь и война, и неизвестная смерть.
— Если предположить, что в этой притче о двух дорогах есть доля правды, то выбор твой очень неразумен, Садуко.
— Нет, Макумазан, это был мудрый выбор, ведь я увидел Мамину и знаю, почему я выбрал эту дорогу.
— Ах, да, — сказал я, — Мамина… я и забыл о ней. Может быть, ты не совсем неправ. Я смогу судить об этом, когда увижу Мамину.
— Когда ты увидишь Мамину, Макумазан, ты скажешь, что я прав. Зикали-мудрый громко засмеялся, услышав о моем выборе. «Вол ищет жирное пастбище, — сказал он, — но молодой бык ищет скудные склоны гор, где пасутся телки. Но, в конце концов, бык лучше вола! Иди своей дорогой, сын Мативани, и время от времени возвращайся в Черное ущелье и рассказывай мне, как идут твои дела. Я обещаю тебе, что не умру прежде, чем не узнаю, каков будет твой конец».
Вот, Макумазан, я рассказал тебе о вещах, до этого времени известных только мне одному. И Бангу теперь в немилости у Панды, которому он не хочет подчиниться, и мне дали обещание — все равно как, — что тот, кто убьет Бангу, не будет привлечен к ответственности и может взять себе его скот. Пойдешь ли ты со мною, Макумазан, и разделишь ли со мною его скот?
— Не знаю, — сказал я. — Если твоя история правдива, то я не откажусь помочь тебе убить Бангу, но я сперва должен разузнать об этом деле подробнее. А пока я завтра отправлюсь на охоту с толстяком Умбези. Но ты нравишься мне, Садуко. Хочешь сопутствовать мне и заработать двуствольное ружье?
— Инкузи, — сказал он со вспыхнувшими от радости глазами, — ты щедр и оказываешь мне большую честь. Что мог бы я желать больше? Но, — прибавил он, и лицо его омрачилось, — сперва я должен спросить Зикали-мудрого, Зикали, моего приемного отца.
— Вот как! — сказал я. — Так ты, значит, все еще привязан к поясу ниянги?
— Нет, Макумазан, но я обещал ему ничего не предпринимать, не посоветовавшись с ним.
— Как далеко живет отсюда Зикали? — спросил я.
— До него один день пути. Если я выйду на восходе солнца, то буду там к закату.
— Хорошо. Тогда я отложу охоту на три дня и пойду с тобой, если ты думаешь, что Зикали примет меня.
— Я думаю, он примет тебя, Макумазан, ведь он мне сказал, что я встречу тебя и полюблю, и что ты войдешь в мою жизнь.
— Этот Зикали насыпал тебе дурмана в кружку пива, — ответил я. — Что же, ты всю ночь будешь мне рассказывать такие глупости, когда нужно завтра же отправиться на рассвете? Ступай и дай мне спать.
— Я иду, — ответил он с улыбкой. — Но если это так, Макумазан, то почему же ты тоже хочешь испробовать дурмана Зикали? — и он ушел, не дождавшись ответа.
В эту ночь я спал довольно скверно. Странная и страшная история Садуко растревожила мое воображение. У меня тоже были свои причины видеть этого Зикали, о котором я так много слышал еще в прежние годы. Я хотел разузнать, этот карлик — обыкновенный шарлатан, как все знахари и колдуны? Кроме того, он мог мне рассказать более подробно о Бангу, к которому я почувствовал сильную антипатию, может быть, совершенно необоснованную. Но больше всего я хотел видеть Мамину, чья красота произвела такое сильное впечатление на туземца Садуко. Может быть, за этот промежуток времени, когда я отправлюсь к Зикали, она вернется в дом своего отца, и я ее увижу до того, как отправлюсь на охоту.
Глава II Дурман знахаря
На следующее утро я проснулся, как все хорошие охотники, очень рано. Выглянув из фургона, я ничего не видел, кроме серого луча света, отраженного от рогов привязанных волов. Вскоре однако сверкнул еще луч света, и я догадался, что это копье Садуко, сидящего у потухшего костра и закутанного в плащ из шкур диких кошек. Сойдя с фургона, я тихо подошел к нему сзади и дотронулся до его плеча. Он вскочил и сильно вздрогнул, что доказывало его нервозность. Но узнав меня, Садуко сказал:
