Николай Вихирев - Искатель. 1965. Выпуск №1
— Что они пишут?
— Только три буквы: добро, живете, наш, — ответил торопливо сигнальщик. — Наверное, позывные запрашивают. За своих приняли.
— Отвечайте им.
— Что?! Что отвечать?
— Что-нибудь, все равно что. Хотя… сигнальте им те же три буквы… Ну, живей же, старшина!
Сигнальщик с ловкостью белки взобрался на тумбу перископа и, направляя луч в сторону конвоя, быстро застучал клапаном сигнального фонаря.
Огонек на горизонте погас. Пауза была долгой. Но вот огонек вновь вспыхнул и замигал быстрее прежнего.
«Психуют, собаки», — злорадно прошептал Мариненко и представил себе, как мечутся в эти минуты фашистские командиры. Открыть огонь не решаются: вдруг свой, и близко подпустить страшатся; что, если чужой? «Минут бы десяток нам!» — как о несбыточном, подумал он.
Все его существо без остатка охватило знакомое уже и ни с чем не сравнимое чувство. В нем напряглась каждая жилка. Нет, это не был азарт игрока, поставившего все на карту. Это чувство порыва и необыкновенной ясности сознания, обостренного смертельной опасностью, знакомо только настоящим бойцам: десантнику перед прыжком на чужую землю; солдату, поднимающемуся в штыковую атаку; пилоту, сошедшемуся на вираже лоб в лоб с вражеским самолетом.
Расстояние до кораблей конвоя заметно сократилось, и теперь Мариненко мог различить даже их строй. Стрелять было нельзя, хотя дистанция и позволяла это. Корабли охранения — эсминцы типа «Гальстер» — двигались гуськом друг за другом, прикрывая лайнер от лодки, словно стеной.
Над волнами, оставляя за собой искрящийся дымный след, взмыла ракета. Она повисла между кораблями конвоя и подводной лодкой, осветив море и небо неживым мерцающим светом. Один из эскадренных миноносцев стремительно покатился влево. Он поворачивал на лодку. Ослепительно ярко сверкнули огненные языки. Казалось, вспыхнуло море. Звуки выстрелов слились в могучий незатихающий грохот. По правую сторону и позади лодки из моря взметнулись бешеные крутящиеся водяные столбы.
«Разобрались-таки», — спокойно, будто о чем-то постороннем, подумал Мариненко.
Между кораблями охранения, наконец, образовался просвет. Нос «Вильгельма» быстро наползал на визир прицела. Когда он коснулся его, Мариненко выдохнул спиравший грудь воздух и ликующе выкрикнул:
— Залп!.. Срочное погружение!..
Лодку сильно встряхнуло. Избавившись от многотонного груза торпед, она зарылась носом в волны и камнем пошла в глубину.
Могучий рокочущий гул пронизал море от поверхности до самого дна. Войдя в отсеки подлодки, он растворил в себе без остатка яростное шипение сжатого воздуха, рев воды, бурлящей в цистернах, тревожное кваканье ревунов и радостные крики людей.
Лев КРИВЕНКО
СОЛДАТСКАЯ СКАЗКА 1943 ГОДА
Писатель Лев Александрович Кривенко воевал на Ленинградском, Калининском, Центральном фронтах. Автоматчик.
Рисунок В. НЕМУХИНА
Получили приказ укрепить оборону. Роту нашу — автоматчиков — отрядили в помощь саперам.
Ночами перед окопами мы вбивали в землю колья, опутанные крест-накрест колючей проволокой.
…Как только заползешь в землянку, сразу услышишь разговор, начала которого никто не помнит и конца которому не предвидишь.
— Вздремнуть бы, — кто-нибудь говорит.
— Вот закрываю глаза, — подхватывает другой, — считаю: один, два… до сотни, опять с копейки, а сна нет. Какое-то предчувствие мутит. Ночью-то опять пойдем рогатки ставить.
И один совет от всех превратностей:
— Закури лучше. Освежи душу.
И никто не говорит вслух о том, что у каждого в ушах еще отдается крик взводного. Взводного ранило сегодня ночью, хотя и стояло вокруг затишье.
Война! Но и на войне хочется быть огражденным от всего непредвиденного, хочется, чтобы все случайное было бы только выигрышем. Целесообразность, живущая в нас, невольно разыскивает целесообразности и в том, что тебя обступает: одно дело настоящее наступление, другое — быть сбитым шальной пулей.
*— Суслов, расскажи сказочку.
— Курский соловей, поведай.
— Вот считаю, а сна все нет и нет.
Суслов закуривает и долго молчит.
— Да, не спится, — соглашается Суслов и щурится, словно бьет ему в лицо курское луговое солнце.
Скуластое загорелое лицо Суслова заросло рыжей щетиной, рассечено морщинами. Одни морщины с въевшейся землей, глиной, другие — сетчатые — пучком собрались у сощурившихся смеющихся глаз.
— Это было давно, — Суслов, вспоминая, зажмурился. — А может быть, и недавно… У царя была дочь.
И сразу стало как-то веселее, уютней и теплее. «И откуда у него что берется? Вот почему, оказывается, курские соловьи мировую славу имеют», — одобряли Суслова.
— Приказал царь не выпускать дочь на улицу, на торговую площадь. Держал в голове думку: «Как бы чего боком не вышло. Нынче, — думал царь, — только закрой глаза, а потом пеняй на себя — прошляпил. Девчонки-то зыркают по сторонам». Приказал царь строго-настрого: дальше двора ни шагу. А за двором — городской сад. Оттуда — музыка, смех и визг. Слушала царская дочь этот смех и мечту заимела туда попасть.
— А как ее звали-то? — кто-то спросил.
— Не сбивай. Дальше, дальше, — потребовали другие.
— Пристала к царю: «Папань, а папань, пусти меня погулять». Царь — нет да нет. Но любил он дочь. А как не уважить человека, если души в нем не чаешь, — и дал все же согласие. Вызвал автоматчиков.
— Во дает! — кто-то крикнул.
Все засмеялись, и стало еще свободнее, еще раскрепощеннее.
— А были среди автоматчиков разные: и приземистые, и грудь колесом, и плакальщики, и стойкие. Без малокровных и в старину дело не обходилось. Жизнь, она, брат, разнокалиберных рожает.
Нарядилась царская дочь в свое лучшее платье, прическу навела и пошла под охраной на белый свет посмотреть, повадки людей узнать, с соседями свести знакомство.
Да… как-то в воскресенье она и пропала. Прибежала стража к царю, упала в ноги. Царь сразу учуял: «Где дочь? Сони! Ротозеи! Зайцы!»
«Идем, идем, — залепетал старший, — оглядываемся: была — и нет, как сдунуло. Только белое пятно мельтешит».
«Я покажу вам «сдунуло». Такое «сдунуло» покажу! Проморгали!» — закричал царь. Затопал ногами. Велел звонить во все колокола, разослать гонцов по заморским землям.
На площадь согнали народ, прокричали царский указ: «Кто найдет мою дочь, тому полцарства и ее рука!»
В землянке сгущается махорочный дым, плывет вверх и, приплюснувшись к потному накату, не расползается, а оседает туманом.
