Евгений Чебалин - Час двуликого
— Слушаюсь, господин Вильсон, — побелевшими губами сказал Федякин. Повернулся к Гелани достаточно твердо. Вынул белый платок, прижал ко рту, придерживая рвущийся наружу крик. Переждал, справился с голосом, приказал: — Расстрелять.
Вязали председателю заломленные за спину руки. Истекало время, отпущенное ему на этой земле. Осознав это, дрогнул и поворотился к людям Гелани, торопясь высказать последнее. Закричал что было сил в раздробленное, расслоенное происходящим воинство, замершее в ожидании:
— Нохчий![9] Дети ваши не поймут и не простят того, что делаете вы, их отцы! Вас натаскивают, как стаю псов, учат кусать себе подобных, заставляют проливать братскую кровь таких же, как вы! На кого вы готовитесь опустить сабли? На тех, кто на плоскости кует вам косы и плуги, чтобы растить хлеб! На тех, кто делает керосин, чтобы светло стало в ваших саклях! На тех, кто ткет на равнине сукно, чтобы детям вашим было теплей, пишет книги, чтобы до вас дошел великий хабар со всей земли!
Вот эти, пославшие меня на смерть, натравливают вас на Советы, они хотят, чтобы до скончания веков жили вы в темноте и грязи, в холоде и нищете, тогда им легче будет пасти и стричь вас, как стадо баранов!
Подумайте, кого сажаете себе на шею, нохчий! Это нелюди с чужой речью и куском навоза вместо сердца, для них ваши голоса и смех ваших детей — все равно, что крик филина в ночи, они никогда не поймут ни дел ваших, ни...
— Стоп токин-н![10] — надсаживаясь и багровея, рявкнул Вильсон.
Гелани вели к кустам. Он рвался назад, кособочил в вывороте шею, доставая налитым кровью и слезой глазом тех, кто, украв его лошадь, посылал его за это на смерть, хрипло, жутко выкрикивал по-русски исковерканные, но понятные всем слова:
— Шакали! Волки! Не беспокоит... наша гора долго такой ваш стая терпеть не будит... народ, горский луди вас на веровка вешат будит... как бешени сабак!
За кустами грянул залп. Дернулись и закружились в воздухе, цепляясь за ветки, два пожелтевших листа. День угасал.
— На сегодня достаточно! — громко объявил через переводчика Вильсон. — Господин Федякин, можно вас?
— Ну? — обернулся к нему Федякин.
— Прошу вас, сделайте любезность, приблизьтесь, — тщательно перевел толмач, мусоля в зубах веточку.
Федякин подошел к штабистам. Рядом с Вильсоном любезно скалился француз, испытывающе поглядывал турок.
— Посовещавшись, мы решили не откладывать в долгий ящик оплату ваших услуг в нашем благородном деле. — Вильсон похлопал полковника по плечу, не дожидаясь перевода. — Вы будете получать ежедневно свои тридцать э-э-э... монет. Завтра вы получите тридцать франков, послезавтра — тридцать турецких лир. А сегодня моя очередь. Получите.
И он всыпал в ладонь Федякина тридцать новеньких
кружочков.
— Валюта, — благоговейно подсказал толмач.
. . . . . . . . .Федякин шел посредине улицы. Где-то сзади вели за ним коня. Шел полковник прямо, почти не сгибая колен, упершись мертвым взглядом вдаль — в сумрачный, красный от заката утес над домом Митцинского. В самом центре аула привязался к полковнику не в меру ретивый щенок, облаял, запрыгал сзади, норовя цапнуть за сапог. Федякин остановился, постоял не оборачиваясь. Щенок отскочил, остервенело заголосил, захлебываясь в лае.
Федякин сделал шаг, второй. Щенок, мстя за испуг, изловчился и цапнул Федякина за ногу.
— Что ж вы... все... меня... облаять норовите! — исступленно, надорванной фистулой простонал полковник.
Клубилось в голове, пекло мутное, бешеное похмелье. А когда осело, рассосалось оно, накатила горькая, до слез тоска: да отчего же все так? Гос-с-споди, боже... за что ему такое проклятье, кем спущена эта собачья маета вместо жизни... чья ненавистная, тупая сила метит кровью все, что прибивалось к нему, полюбившему и познавшему великую мудрость мира и покоя?
В потную ладонь попались какие-то кружочки. Федякин вынул руку из кармана, бессмысленно, непонимающе всмотрелся. На ладони лежали кровянистые в закатных лучах монеты. Он наклонил ладонь. Монеты ссыпались в пыль.
...Около полуночи очнулся полковник от тупой, разламывающей голову боли. Вечером, придя с учений, выгреб он на стол из шкафчика все, что оставалось от попоек: полбутылки коньяка, мадеру, сухое вино. Торопясь залить дурманом страшный день, забыться, смешал все Федякин в алюминиевой чашке, стал вливать в себя смесь объемистым фужером. Влил около литра, отдышался. Оторопело затряс головой, повалился на кровать, весь в пыли, не сняв сапог и не отстегнув шашки. Снял только френч. Чуял, как горячим свинцом растекается, жжет желудок мерзкое пойло.
Одурманило его до полуночи. А потом поочередно выплыли лица загубленного парнишки-чекиста и председателя Гелани. Этот, оскалясь, поворотившись назад, все кричал что-то по-чеченски повстанцам.
Федякин поднялся, сел на кровати. Почуял — теперь не заснуть, маяться до утра. Пошатываясь, вышел во двор. Ныло сердце, подмывала тошнота. Пересек пустынный, залитый луной двор, вышел в сад, заложил два пальца в рот, облегчился. Вернулся, подрагивая от озноба, лег в черную тень от забора на пожухлую, хрусткую щетку травы. Острой морозной свежестью тянуло с гор, небо — в режущей россыпи звезд.
Скрипнула дверь в большом доме. Федякин поднял голову. Две смутные тени вышли на крыльцо, тихо, воркующе забормотали. Митцинский с Алиевой спустились с крыльца в обнимку, потянули зигзагом к саду, перешептывались, пересмеивались.
Федякин сплюнул, уронил голову, скрипнул зубами: г-голубки! Поднималась ядовитой мутью внутри ярая ненависть к сытым духом и плотью, ублаженным. Спустя несколько минут двое вернулись к крыльцу, опять скрипнула дверь. Немного погодя затеплилось красноватым светом окошко в ванной, приглушенно заплескалась вода. Хозяин с новоиспеченным шейхом принимали ванную.
Федякин закрыл глаза. Холодило спину, накатывалось облегчающее забытье.
В калитку тихо, с интервалами постучали. Федякин поднял голову, прислушался — не показалось ли? Стукнули еще раз, погромче. Федякин поднялся на корточки, шатнулся, голова, будто налитая свинцом, тянула книзу. Переламывая себя, встал, пошел к калитке. За дощатой толщью ее — нетерпеливый, запаленный шелест чужого дыхания. Федякин отодвинул засов. Тотчас во двор шагнула высокая, закутанная в башлык фигура.
— Кто? — вороном каркнул Федякин, поморщился, кашлянул. Видно, успело прохватить сыростью, пока лежал на земле.
— К Митцинскому, — сухо уронил ночной гость, отстранил полковника, шагнул к дому.
— Ну-ка стой! — Федякин вырвал из ножен шашку, пообещал, зверея: — Развалю напополам к чертовой матери! Кто таков? — И здесь его отстраняли с дороги без объяснений.
