Коллектив авторов - Великий зверь Кафуэ
Отец сурово произнес:
— Спроси я о таком своего отца, будучи вдвое старше тебя, он спустил бы мне ремнем всю кожу со спины, и поделом. Но я не могу поднять руку на сына твоей матери, пускай даже Господь накажет меня за слабость… В тебе живет дух охотника, как и во мне. То, что видел я, однажды можешь увидеть и ты. И зверя, которого я мог убить, ты пощадишь во имя отца и его клятвы… Почему я дал эту клятву, спрашиваешь ты? Но как сумеет дитя это понять? Что ты сказал? Видел ли я, на самом деле видел ли я зверя? О да, Богом клянусь! — задумчиво сказал отец. — Я его видел. И единожды увидевший великого зверя больше никогда его не забудет. Что ты хотел спросить?
Путаясь в словах, запинаясь, я поспешно сказал:
— Но… но ведь английский путешественник говорил, что зверя, кроме охотника-машона[23], видел лишь один белый человек. И в газете так написано.
— Natuurlijk[24]. И этим белым человеком был я, — прогрохотал низкий голос.
Я помедлил.
— Отец, с тех пор, как посадили табак, ты не уходил с фермы. А газете всего три недели…
— Dat spreekt[25], но случилась эта история много раньше, mijnjongen. В третий раз поминают ее в «Buluwayo Courant», приправляя ложью, дабы изменить вкус — так поступают с мясом любители потешить желудок. Но я и есть человек, видевший великого зверя Кафуэ, и рассказывают они мою историю!
Я почувствовал, как загорелось мое лицо. Немало чудесного знавал я за отцом, но эта повесть обещала стать самой чудесной из всех.
— Я охотился тогда на Замбези, — начал отец, — и было это спустя три месяца после того, как Commandaants армии объединенных республик встретились в Клерксдорпе для обсуждения условий мирного договора…
— С английскими генералами, — вставил я.
— С англичанами, как я и сказал. Тебя отослали к твоей — к ее родне в Ирландии. Не думал я тогда, что стану отстраивать ферму — ибо пали не только камни дома, и не одни лишь тысячи акров земли пришли в запустение…
Куда направлялся я? Ik wiet niet[26]. Я бродил op en neer[27], как злобный дух в Писании, — большая жилистая рука захлопнула книгу, протянулась к чадящему в плошке с жиром кривому фитилю и со злостью швырнула его почерневший кончик на докрасна раскаленные угли. — Я искал покоя и не находил, и не знали отдохновения стопы моих ног и душа в моем теле. И поныне я ощущаю во рту горечь, как если бы проглотил отравленный корень болотной лилии. Я не чувствую вкуса пищи, а ночью, когда я ложусь в постель, что-то ложится со мной, и вместе со мной встает, и весь день пребывает рядом.
Я схватился за ножку стола, не осмеливаясь обнять ногу отца: его глаза меня больше не видели, на бороде, спускавшейся на широкую грудь темным водопадом с пятнами белизны, дрожал клок пены. Он продолжал, и я едва отваживался дышать…
— Да разве не ведомо мне, что это я убил ее? Что в тот проклятый день, как с первого дня осады, я был на посту? И разве не осколок снаряда, выпущенного из пушки Максима-Норденфельдта[28] с восточной позиции, повинен…
На лбу отца выступили большие капли пота. Его огромное тело дрожало. Сжатая в кулак рука на столе также дрожала, сотрясая стол, и ножки стола, и меня, цеплявшегося с неистово бьющимся сердцем за одну из ножек — и что-то холодное заползало под мои кудри.
— Сперва, припоминаю, со мной охотился один человек. С ним было много слуг-кафров, четверо охотников-машона, а еще фургоны, запряженные крепкими бесхвостыми волами, отличные ружья и дорогие палатки, множество припасов и таблетки лекарств в пузырьках с серебряными крышками. Но он захворал, несмотря на весь свой хинин, и бесхвостые волы заболели и пали, как любые звери с хвостами; а кроме того, он боялся макваква и машенгва с их тонкими отравленными дротиками из тростника. Кончилось тем, что он повернул назад. Я продолжал путь.
Наступило молчание. Странные, серо-стальные, выгоревшие глаза глядели вдаль, сквозь меня, а после низкий дрожащий голос повторил, сменяя прошлое время на настоящее:
— Я продолжаю путь на запад. Жизнь моя никому не нужна. Мальчик… но он с ее родней. Увижу ли я его когда-нибудь снова под своей крышей, прочту ли свой приговор на его лице, когда он узнает, что это я убил его мать? Нет, нет, лучше не останавливаться!
Молчание было таким долгим, что я зашевелился. И тогда отец взглянул на меня, как смотрят не на ребенка, но на мужчину.
— Я продолжал путь, пересекая притоки на плотике из надутых козлиных шкур и высушенных тыкв. Я держал отцовское ружье и патроны сухими, поднимая их в воде высоко над головой. Еда! Ею служили колючие оранжевые огурцы с зеленой мякотью. Изредка туземки в краалях делились со мной козьим молоком и лепешками из маиса. Я охотился и убивал носорогов, и слонов, и гиппопотамов, и львов. Но потом вожди машенгва сказали, что этот зверь — их божество, и убийство его навлечет на племя моровую язву, и я перестал убивать львов. Однажды я подстрелил самку бегемота с детенышем, и она стала кормить своего уродливого малыша, в то время как вместе с кровью из нее по капле вытекала жизнь… Больше я не убивал. Я мог довольствоваться малым: огурцами с зеленой мякотью, земляными орехами и тому подобным.
Он с шелестящим звуком смял в кулаке свою длинную бороду.
— Так я очутился в долине Верхней Кафуэ с ее огромными, поросшими травой топями. Тогда еще не было железной дороги, что бежит из Булавайо, извиваясь, точно стальная змея, к тамошним серебряным копям.
Шестидневный переход от копей — шел я всегда пешком, так и знай! — шесть дней от копей до слияния реки Луэнгве с Кафуэ, где чуть повыше расстилается, по словам баданга, «большая вода».
Это озеро, правильнее будет сказать, два озера — они не круглые, а чуть вытянутые, как деревянные ложки; берега из черной, твердой как камень засохшей глины и ила, и такой же перешеек между озерами, так что вместе они похожи на цифру 8.
Большим волосатым пальцем правой руки отец начертил цифру на слое усыпавшей стол известки.
— Вот каковы эти озера, и баданга говорят, что дна у них нет, а выловленная в них рыба остается живой и свежей даже на горячих углях кухонной печи. Народ они ленивый и грязный, питаются змеями, жабами, личинками жуков и рыбой. Они накормили меня и рассказали, частью словами родного моего языка, которые где-то выучили, частью жестами, что в двойном озере, населенном духами их предков, обитает Великий Зверь.
Мое сердце комком поднялось к горлу, кровь билась толчками, по спине бегали мурашки. Я ждал продолжения.
— Даже при смерти в человеке пробудится охотничий дух, услышь он о звере, какого не одолел ни единый живущий на земле охотник. Баданга рассказывали мне о нем — сказки, истории, легенды! Заостренными палками они рисовали зверя на широких зеленых листьях или в золе своих очагов. Я видывал немало больших зверей, но, voor den donder![29] не такого!
