Марк Гроссман - Камень-обманка
В сотне аршин от скрада, на фоне начинающего белеть неба, осторожно потирая рога о кору лиственницы, стоял крупный старый бык. Гордый и сильный зверь несколько мгновений оглядывался, а затем медленно пошел к воде.
Напившись, он снова вернулся к дереву и стал чесаться рыжими боками о его шершавую поверхность.
Андрей положил палец на спусковой крючок, но стрелять не стал. Дыра маленькая, он плохо видел цель, а расширять отверстие рискованно: у оленей отменный слух.
Но тут изюбрь поднял голову, весь сжался в пружину: старый рогаль увидел, как дрогнул ствол оружия.
В следующий миг ноги отбросили быка от лиственницы, и Россохатский услышал дробный стук копыт. Не помня себя, Андрей выскочил из шалаша, волоча на себе разрушенные ветви, поймал изюбря на мушку и, сделав поправку на ход зверя, выстрелил.
Ему показалось, что бык споткнулся и сейчас упадет. Но тот продолжал уходить.
Андрей, мгновенно взмокший от волнения, передернул затвор и снова кинул приклад к плечу.
Гул выстрела пронесся по озеру, ударился в прибрежные скалы и растаял в заозерной дали.
Изюбрь сделал огромный прыжок и исчез из глаз.
«Убил! Кажется, убил!» — бормотал Россохатский, карабкаясь по тропинке на пологую скалу, поросшую кустарником.
Задыхаясь, перескакивая через камни, он добрался до того места, на котором в последний раз видел быка, и замер.
Изюбря не было.
Андрей стал метаться по кустарнику, надеясь найти следы крови. И не обнаружил их. Бык ушел без единой царапины.
Россохатский обессиленно сел на землю и низко опустил голову. Впору было завыть в голос или разразиться ярыми ругательствами, чтоб облегчить душу.
В магазине остался один-единственный патрон, один патрон на всю горькую, долгую дорогу. Катя и он должны будут отправиться в путь без запасов пищи — и это почти катастрофа, почти смерть.
Взгляд бессознательно упал на планку карабина, и Андрей зло усмехнулся. На оружии стоял постоянный прицел. Сотник второпях забыл его передвинуть, и при выстрелах пули не долетали до цели.
Не зная, что сказать Кате, Россохатский побрел к озеру, вытащил из-под обрушенного скрада шинель и, спотыкаясь, отправился к пещере.
Кириллова встретила его продолжительным взглядом, и лицо ее сморщилось, точно от боли. Но она ничего не сказала.
Андрей сел рядом на лапник, сообщил, виновато усмехаясь:
— Без раны зверя не убьешь. Выругай, может, мне легче станет.
Катя погладила Андрея по мокрой гимнастерке, сказала, вздыхая:
— Чё ж ругать? Жить надо.
Они решили уходить завтра же утром.
Конец, дня потратили на сборы. Россохатский привязал к ремню золото, женщина завернула в траву и тряпку остатки хариусов, переложила в жестяную баночку соль, прокалила в огне горстку мелких кедровых орехов.
Как только развиднелось, Катя разбудила Андрея, и они, посидев в молчании перед дорогой, направились вдоль озера.
Тропа обогнула прибрежный хребет и устремилась на восток, к новым хребтам и седловинкам.
И опять были подъемы и спуски, заросли и болота, снова гремели над головой гро́зы, обильно падали дожди, и горели по ночам костры, отбрасывая тощие языки пламени на жалкую немощь ив и березок.
Рыба вскоре кончилась, и, хочешь-не хочешь, пришлось переходить на зелень и орехи.
Катя заметно слабела, коричневые пятна на ее похудевшем лице становились гуще и темнее, и то и дело приходилось делать привалы. Однако стоянки без мяса, обманная, пустая пища, лишь дразнившая желудки, не прибавляли сил.
Никто не вел счет суткам; казалось, они бредут в этой глуши целую вечность, и у дороги нет конца, как не было у нее и начала.
Как-то утром, после бессонной дождливой ночи, Андрей взглянул на Катю и весь сжался от предчувствия неизбежной беды. У нее, видно, начиналась лихорадка, лицо пылало нездоровой краснотой, а глаза помутнели. Россохатский пытался настоять, чтоб они позволили себе отдых на два-три дня, но женщина отозвалась раздраженно:
— Не все те мужики, кто в штанах ходять. Чё киселишься?
Будто извиняясь за грубость, слабо обняла Россохатского.
— Через день, а то и прежде — Иркут.
И они пошли снова.
Катя теперь часто останавливалась, случалось, падала и уже не возражала, когда Андрей клал ее руку себе на шею.
С одного из перевалов они увидели тонкую извилистую линию реки, и оба побледнели.
Кириллова стала, будто споткнулась, сказала хрипло:
— Это Иркут. Рукой достать.
Но прошли еще сутки, а измученные люди покрыли всего лишь три, а может, четыре версты, и были, сдается, так же далеки от реки, как и раньше.
В полдень добрели до узкого неглубокого ущелья, заросшего стлаником. Никто ничего не сказал, но и без слов было ясно, что надо устраивать привал, отоспаться, подкрепить себя.
Катя пыталась снять со спины понягу, но побледнела, ноги у нее подломились, и Россохатский едва успел подхватить женщину. Он положил Катю в тень под утесом, отвинтил колпачок фляги. Руки у него крупно дрожали, и вода текла мимо плотно сжатого рта Кирилловой.
Андрей стоял над Катей, будто оглушенный ударом, боялся дотронуться до нее, чтобы не ощутить расслабленность остывающего тела.
Но взял себя в руки, стащил с жены кофту, чтоб легче дышалось.
Открыв глаза, Кириллова несколько секунд молчала и через силу улыбнулась.
— Спеши в Монды… Придешь с людьми… Не бойсь, отлежусь…
— Не болтай глупости, прошу тебя.
— Уходи, — настаивала она. — Не то оба помрем. И чуты́шка наш не родится.
Россохатский расстроенно махнул рукой.
В расщелинах скал кое-где сохранился снежник. Андрей торопливо набил фляжку мокрым, посеревшим снегом и положил ее на лоб больной женщины.
Она долго не могла заснуть, что-то частила в бреду, потом стала невнятно и глухо петь.
Россохатский прислушался, и у него закололо в груди.
Катя пела:
Баюшки-баю,
Живеть мужик на краю.
Он не беден, не богат
Полна горница ребят.
Все по лавочкам сидять,
Кашу с масличком едять,
На окошечке студять…
Бай-бай,
Поди, бука, под сарай,
Ребятишков не пугай!..
Вдруг она засмеялась, и Андрею стало так страшно от этого больного и бессмысленного смеха, что он вскочил, как мог быстро, и, помогая себе карабином, точно палкой, заковылял в сторону. Он даже не сообразил, что ружье заряжено и может выстрелить.
Еще не совсем стемнело, когда в небе появилась круглая луна, и всё вокруг окрасилось в уныло-блёклые тона. Россохатский сел на камень и замер.
