Василий Ардаматский - Первая командировка
— А на России споткнулся, и это может стать концом Гитлера и всех его планов. И потом, Гитлер прекрасно знает, что раздавить Европу ему удалось благодаря внезапному удару и тому, что в Европе царил полный разброд.
— Но именно это и установил Канарис, — энергично подхватил Осипов, — Он преподнес Гитлеру Европу на блюдечке, только бери...
— Я вижу, Канарис ваш бог, — усмехнулся Самарин.
— Не бог, но... — запнулся Осипов и раздраженно добавил: — Я пришел в абвер, когда все это готовилось, и видел блистательную работу абвера и Канариса. И сам работал с полной отдачей,
— Но что же получилось с Россией, Геннадий Романович?
— Этот замысел целиком принадлежит Гитлеру, и никакой Канарис остановить это не мог.
— И не пытался, — добавил Самарин. — Все, и вы в том числе, слепо верили, что удача не оставит Гитлера и здесь.
— Да, я работал на совесть! — с вызовом ответил Осипов.
— А между тем уже в вашем первенце Борщове было заложено ваше личное поражение. Разве я не прав?
Осипов промолчал.
— Последнее, Геннадий Романович... Сразу откажитесь от мысли играть с нами в нечестную игру. Вы все понимаете отлично.
Осипов кивнул.
— Вы думаете, что захват абвера гестапо будет оформлен и организационно?
— Что? — вырвался из раздумья Осипов. — А? Конечно будет. Уже сейчас наши гестаповцы ссылаются на указания только своего шефа Гиммлера.
— И какие же веяния они к вам принесли?
— Тотальный заброс агентуры в русские тылы с акцентом на террористические акты. Это они называют удар страхом. Между прочим, гестаповец, подсаженный в мой отдел, на днях потребовал у меня чистые бланки ваших армейских командировочных предписаний. Хвастал при этом, что в Берлине они готовят какую-то супружескую пару из ваших, которые устроят русским потрясающий тарарам. Но возможно, что это только болтовня.
— Почему? Проследите, пожалуйста, за этим. А бланки у вас подлинные?
— Есть и подлинные со смытым текстом, есть и изготовленные по вашим образцам!
— Образцы какого времени?
— Думаю, года сорок второго.
— Значит, акцент на террор?
— Да, так они болтают. Мой гестаповец даже назвал это немецкой партизанской войной, которая дезорганизует весь русский тыл.
Самарин сделал краткую запись того, что услышал, и показал Осипову:
— Прочитайте, пожалуйста.
— Все верно, — прочитав запись, сказал Осипов.
— Подпишите, и это будет ваше первое важное донесение.
Осипов поставил свою подпись.
— Какое кодовое имя вы хотите? — опросил Самарин. — Не знаю... ничего на ум не идет.
— А что, если... Фауст?
— Можно, — усмехнулся Осипов.
— Договорились, господин Фауст, — улыбнулся Самарин и, вынув из кармана осиповский вальтер, положил его перед ним на стол. Осипов удивленно смотрел на Самарина. — Возьмите, воюя за Россию, безоружным быть нельзя... Ну что ж, Геннадий Романович, я считаю, что мы прекрасно провели воскресенье. Но я чертовски устал, и страшно болит голова. Пойду домой посплю. И вам советую... Но, прежде чем проститься, хочу сказать вам кое-что чисто личного порядка. Три дня назад я получил из своего Центра шифровку. Сейчас я процитирую ее по памяти... Как нами установлено, мать Осипова, Екатерина Савельевна, проживала в Днепропетровске, с началом войны эвакуировалась на восток, ведем ее розыск там. Если сочтете нужным, используйте этот факт... Как видите, Геннадий Романович, я его не использовал и сообщаю это вам, уже вернув вам оружие.
Осипов смотрел на Самарина остекленевшими глазами.
— Если это... дезинформация во имя... я этого не прощу, — произнес он сквозь сжатые зубы.
— Самолюбие, Геннадий Романович, есть и у меня... Продумайте, пожалуйста, наилучшую для вас конспирацию нашей работы. Я тоже подумаю. Встретиться надо будет в среду. До свидания.
Вот такая эта работа... Будто человек все время поднимается в гору по краю пропасти, и ему кажется — впереди вершина, преодолею ее и отдохну... Но вот и вершина. Но за ней — новый подъем, и еще круче, и тропинка над пропастью уже. И опять начинается новый подъем к новой вершине. Узка, смертельно узка тропинка, из-под ног то и дело срываются камни, беззвучно падающие в бездну. Но человек должен идти дальше, навстречу новым вершинам и перевалам. Есть ли там, впереди, последняя вершина? И не оборвется ли вдруг тропинка, порушенная обвалом?
Но нужно идти дальше. Нужно идти. Дальше...
Самарин совершает это восхождение впервые. Как же ему трудно...
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Эту ночь Виталий Самарин спал непробудно, без снов. Когда пришел от Осипова, почувствовал такую усталость, что сразу, точно в полусне, разделся, роняя на пол вещи, кинулся в постель — и все словно исчезло...
Проснулся в восемь утра. Открыл глаза. Увидел потолок со знакомой трещиной наискось. Повернул голову. Увидел разбросанную на полу свою одежду, и мгновенно вспыхнувшая неисповедимая сила выбросила его из кровати. И он замер на месте. Стоял в одних трусах, смотрел в стену и видел там себя, Осипова, минувший вечер. Видение было мгновенным, но вместившим в себя все.
— Ты все-таки справился, Самарин, — произнес он тихо, немного удивляясь и даже сомневаясь, что он действительно провел это главное свое дело.
Но не будем самообольщаться — утро как утро, и надо заниматься гимнастикой. Это у него со школьных лет, когда он, бывало, включив радиотарелку, выполнял команды невидимого учителя гимнастики и конечно же на трудных упражнениях подхалтуривал, подмигивая тарелке. И здесь он каждое утро, проделывая упражнения, как бы возвращался в детство, в ту свою далекую жизнь, и от этого зарядка для него была чем-то большим, чем просто какие-то заученные движения.
Но сейчас с гимнастикой не вышло — вчерашнее стояло перед ним вплотную, и отвернуться от него он не мог, как не мог и выключить певшую в нем гордость за сделанное. Вот бы сейчас на минуточку повидаться с Иваном Николаевичем, сказать ему, как все получилось, и увидеть его глаза или хотя бы его извечный короткий кивок, когда он чем-нибудь доволен и одобряет! Но нет, во всем этом большом городе он ни с кем не мог поделиться своей радостью. Разведчики чаще и умирают в одиночку, в одиночку они и радуются, и горюют...
Самарин побрился, умылся, надел чистую рубашку, начистил до блеска ботинки — собирался как на праздник, хотя сам иронически посматривал на себя: на празднике-то он будет один-одинешенек...
Он долго бродил по городу, даже устал, а когда обнаружил, что уже второй раз идет по Суворовской улице, вдруг подумал: а это же опасно вот так бесцельно, отключившись от всего, ходить по городу, в котором кругом — враги. Самарин прошел на бульвар у вокзала и сел на скамейку.
