Михаил Божаткин - Приключения 1977
Через несколько дней после того, как в работу включился инспектор угрозыска Коршунов, я пригласил их вместе с Жаровым к себе.
Юрий Михайлович Коршунов. Говорит размеренно, не повышая голоса. Главное — мало говорит. Я вообще ценю в человеке молчаливость. Вернее, не болтливость. Коршунов — образец. И еще. На службе он отличается невероятной скрупулезностью и точностью. Зная эту черту, я и порекомендовал его в группу Жарова.
— Прежде всего, Захар Петрович, мы решили проверить, сколько лет неизвестный скрывался у Митенковой. Вернее, что достоверно можно определить, — начал Жаров.
— Так. Ну и что? — Я почувствовал почерк Коршунова.
— Первое. Восемнадцать лет он у нее был. Помните, около развилки, при въезде в Восточный поселок, есть табачная лавка? Продавец там работает восемнадцать лет. Митенкова покупала у него почти ежедневно, сколько он ее помнит, одну-две пачки сигарет «Прима» и один раз в две недели двадцать пачек «Беломора». Если «Беломора» не было, то столько же папирос «Лайнер». Курила Митенкова сигареты. Значит, «Беломор» «для Домового. Кстати, при обыске обнаружены три нераспечатанные пачки папирос «Беломор», одна наполовину пустая.
— До этого продавца кто торговал в лавке? — спросил я.
— К сожалению, прежний продавец уехал из города, и следы найти трудно, — сказал лейтенант.
— Жаль. Но восемнадцать лет — это точно. Уже хорошо. А карандаши «кохинор» продавались у нас в культтоварах двадцать лет назад…
— Графическая экспертиза утверждает, — сказал негромко Коршунов, — что запись всех нотных знаков сделана одной и той же рукой. В том числе и «кохинором».
— Еще раз обращаю ваше внимание, — сказал я, — карандаши были в продаже двадцать лет назад, а «Беломор» Митенкова покупала только восемнадцать лет. Расхождение в два года. Возможно, она и раньше покупала папиросы, но достоверно это неизвестно. А раз уж вы решили искать только точные факты…
Следователь развел руками:
— Отдельные звенья пока приходится допускать, Захар Петрович. Тем более что Юрий Михайлович произвел любопытный подсчет. Как вы считаете, может один человек, тем более пожилая женщина съедать за два дня килограмм мяса?
— Это уж зависит от индивидуальности, — сказал я и невольно задумался: сколько мяса мы съедаем с Дашей? Вот уж никогда не считал.
— Митенкова в основном отоваривалась в гастрономе около завода. В перерыв или сразу после работы. Ее там хорошо помнят… По двести — двести пятьдесят граммов на человека в сутки — не много. По полкило — многовато.
— И давно это приметили?
— Продавцы говорят, что давно.
— Точнее?
— Не помнят. — Жаров опять развел руками. — Но зато соседи с улицы уверяют, что всегда удивлялись, зачем это одинокая Митенкова таскает домой столько продуктов. Колбасы, к примеру, килограмм-полтора.
— У нас часто бывают перебои. Берут про запас, — возразил я.
— Ладно, пускай колбасу про запас. Но вот какая штука: в столовой она никогда не брала рыбные блюда. Если на второе была только рыба, говорила, что до вечера будет голодная. А как выбрасывали в магазине свежую рыбу, то могла выстоять в очереди целый час. Выходит, рыбку любил ее подпольный жилец. — Жаров замолчал, довольный.
— Свежая рыба — это вещь! — сказал я. — Тоже, между прочим, не люблю мороженую.
— Она и мороженую частенько покупала, — вставил Коршунов.
— Да, по поводу рыбы, — опять заговорил следователь. — Через два дома от Митенковой живет мужик. Так она, еще когда он был мальчишкой, покупала у него и у других пацанов рыбу. Ловили в нашей Зоре. Это сразу после войны.
— Тогда разбираться не приходилось. С продовольствием было туго, — заметил я.
— Моя мать, — сказал инспектор угрозыска, — будет хоть какая голодная, но в рот не возьмет ни почки, ни печенку, короче, ничего из потрохов: в детстве отравилась пирогами с ливером.
— Физиология, — поддакнул следователь. — Я с врачами консультировался. Привычки или там неприязнь организма к чему-нибудь устойчивы. Могут сохраниться на протяжении всей жизни.
— Значит, Константин Сергеевич, вы хотите сказать, факты подтверждают, что неизвестный начал скрываться в сундуке, по крайней мере, сразу после войны? — задал я вопрос следователю.
— Похоже, что так, — кивнул он.
— Доказательства, пожалуй, убедительные.
— И музыку сочинил он, — сказал Жаров. — Все записи идентичны. Карандашом мог пользоваться только Домовой. Не прятала же Митенкова еще кого…
— Листовки с немецкими приказами… — сказал Коршунов, и мы со следователем повернулись к нему. — Не зря принесла их в дом Митенкова. В одном говорится о явке в жилуправление мужчин, в другом — о наказании за сокрытие партизан, партийцев, советских работников и членов их семей…
— Так что не исключено: неизвестный находился в подполье еще раньше. С начала войны, — заключил следователь.
— Очень может быть, — согласился я. — Но тогда почему он не вышел, как говорите, из подполья, когда освободили Зорянск? Кстати, сколько времени продолжалась оккупация?
— Наши освободили его окончательно в январе сорок четвертого, — ответил Жаров.
— Понятно. Давайте теперь, порассуждаем. Допустим, неизвестный прячется с начала войны. И немецкие листовки Митенкова принесла домой не случайно, а чтобы, так сказать, информировать жильца. Если он прятался от немцев как окруженец, то ему сам бог велел выйти на свет божий с приходом советских войск. Более того, Советская власть — самая дорогая для него. Но он продолжает прятаться. Почему? Зачем? Непонятно.
— Мало ли, — возразил следователь. — Утерял документы, боялся, что сочтут за дезертира. А может, и впрямь дезертир.
— Что же тогда, по-вашему, означают предсмертные слова Митенковой, что виновата она? В чем виновата? Что прятала у себя человека столько лет? Во-первых, это не предмет, а взрослый человек, и без его согласия, даже желания, удержать взаперти невозможно. Но все-таки ее признание имело место, и за этим скрывается какой-то смысл. Во-вторых, выходит, какая-то вина лежит и на ней, покойнице.
— У страха, как говорится, глаза велики, — сказал Коршунов. — Известны случаи, когда люди просиживали в подвалах десятилетия. По трусости.
— Верно. И каждый раз это было связано с преступлением. Насколько мне помнится, больше всего — дезертирство. Но тогда при чем здесь Митенкова?
— Может быть, она не говорила Домовому, что война кончилась? — с улыбкой предположил Жаров. — Пригрела мужичка под крылышком, боялась остаться одна. Сколько на фронте парней поубивало? После войны трудно было замуж выйти. А потом и того труднее: годы не те. Так и тянула до последнего.
