Александр Дюма - Женитьбы папаши Олифуса
— Ну, время от времени вы возвращались! — смеясь, заметил я.
— В этом вы ошибаетесь, я сюда не приезжал.
— Значит, ваша жена приезжала к вам?
— Нет и да.
— Что значит «нет и да»?
— Вот здесь и начинается путаница, как видите. Похоже, расстояние не имеет значения, если жена у вас ведьма.
— И что же?
— Да, так вот. Впрочем, я все вам расскажу, только сначала пропустим по стаканчику тафии — это настоящая, я за нее ручаюсь. За ваше здоровье!
— За ваше, старина!
— Ну, как я вам и говорил, я француз, сын француза, потомственный моряк из породы морских волков и морских тюленей: в море я родился, на море надеюсь и умереть.
— Как же вы могли, имея такое призвание, не вступить в военный флот?
— О, я служил при императоре, но в тысяча восемьсот десятом году — привет! — меня схватили и отправили в Англию — вероятно, для того чтобы я выучил английский; позже, как вы увидите, он мне пригодился.
В тысяча восемьсот четырнадцатом году я вернулся сюда, в Монникендам: император взял меня отсюда. Я был ремесленником, там, на блокшивах, делал всякие вещи из соломы и продавал их англичанкам, которые приходили посмотреть на нас; таким образом, я скопил небольшую сумму, триста или четыреста флоринов.
Я купил лодку, набрал команду матросов и стал возить путешественников в Амстердам, в Пюрмерен, в Эдам, в Хорн — словом, вдоль всего побережья.
Так продолжалось с тысяча восемьсот пятнадцатого по тысяча восемьсот двадцатый год. Мне было уже тридцать пять лет, и меня спрашивали: «Вы все не женитесь, папаша Олифус?» Я отвечал: «Нет. Я моряк и не женюсь, пока не найду себе русалку». — «А почему вы хотите жениться на русалке, папаша Олифус?» — «Ну, как же! — отвечал я. — Потому что русалки не умеют разговаривать».
Надо вам сказать, что двести или триста лет назад на одном берегу нашли выброшенную морем морскую деву. Ее научили делать реверанс и прясть, но никогда — никогда в жизни! — она не разговаривала.
— Да, я знаю. И что же?
— Вы сами понимаете: женщина, умеющая делать реверанс и прясть, но не умеющая говорить, — настоящее сокровище; но, видите ли, на самом деле я не верил в существование русалок и решил, что не женюсь никогда.
Однажды — это было двадцатого сентября тысяча восемьсот двадцать третьего года, и мне не забыть этот день — случилась непогода; второй день ветер дул с Северного моря. Я отвез одного англичанина в Амстердам и возвращался назад. Проходя между мысом Тидам и островком Маркен, как раз там, где растут тростники — я показывал вам это место по дороге сюда, — мы заметили, что в воде бьется какое-то существо.
Мы направились к этому месту; чем ближе мы подплывали, тем больше это создание нам напоминало человека. «Держитесь! Не бойтесь! Мы здесь!» — призывали мы его. Но чем громче мы кричали, тем сильнее слышался плеск воды. Мы подошли совсем близко и что же увидели? Перед нами барахталась женщина.
В команде был один парижанин, большой шутник. Он сказал мне: «Смотрите-ка, папаша Олифус, русалка — как раз для вас».
Конечно, мне надо было бежать оттуда. Так нет же: любопытный, словно дельфин-касатка, я продолжал двигаться вперед, сказав: «Ей-Богу, это женщина! И к тому же она тонет. Надо ее выловить».
«Она совсем голая!» — сказал парижанин.
В самом деле, на ней ничего не было.
«Ты что, боишься?» — спросил я у него.
В ту же минуту я прыгнул в воду и подхватил женщину на руки.
Она уже лишилась чувств.
Мы хотели вытащить ее из тростника, но ей каким-то образом удалось так запутаться ногами в траве, что рядом с этим морские узлы — просто пустяк.
И пришлось нам разрезать стебли.
Положив женщину на дно лодки, мы укрыли ее нашими плащами и взяли курс на Монникендам.
Мы предположили, что где-то неподалеку произошло кораблекрушение, бедняжку прибило течением к берегу, и она запуталась в тростниках.
Лишь парижанин продолжал качать головой и уверять, что это вовсе не женщина, а русалка и что она лишилась чувств от страха, вызванного нашим появлением.
Приподняв плащ, он стал рассматривать ее. Я тоже взглянул — признаюсь, не без удовольствия.
Это было прелестное существо лет двадцати, самое большее — двадцати двух. Красивые руки, красивая грудь. Правда, волосы слегка отливали зеленым, но при очень белой коже это выглядело неплохо.
Пока я ее разглядывал, она открыла один глаз. Глаз тоже был зеленым, но и это ее не портило.
Увидев, что она пришла в себя, я снова прикрыл ее плащом, извинившись за нескромность, и пообещал одолжить для нее лучшее платье у дочки бургомистра Монникендама ван Клифа.
Она не ответила — как мне показалось, застыдившись; я обернулся к остальным, сделав им знак молчать и грести. Вдруг плащи приподнялись: она собралась прыгнуть в воду. Дурак я был, что помешал ей!
— Вы ее удержали?
— Вот именно — за ее зеленые волосы; но при этом я должен был обратить внимание на одну вещь: она почти справилась с нами, шестью мужчинами. Парижанину тоже от нее досталось — кулаком в глаз; он сказал, что ничего подобного ему, кроме как в Куртиле, не приходилось встречать.
Я думал, что она сошла с ума и хочет наложить на себя руки. Схватив ее в охапку, я сумел ее удержать (хотя кожа у нее была скользкой, словно у угря), пока мои спутники связывали ей руки и ноги.
Спутанная по рукам и по ногам, она успокоилась: немножко покричала, поплакала, но потом смирилась.
Тумаки от нее достались всем, она никого не обошла, но парижанину было хуже других; каждые пять минут он промывал свой глаз морской водой. Если вас когда-нибудь отлупцуют, знайте, что морская вода — лучшее лекарство.
Короче, мы причалили к берегу. Узнав о нашей находке, сбежалась вся деревня.
Мы отнесли женщину ко мне домой, и я попросил дочку бургомистра ван Клифа предоставить одно из ее платьев в распоряжение спасенной. Что я мог сделать? Ведь я же тогда ничего еще не знал о ней.
Дочка бургомистра прибежала с одеждой, я отвел ее в комнату пленницы, лежавшей на постели и все еще связанной.
Надо думать, та признала в девушке схожее с собой существо, так как сделала ей знак развязать ее, что и было быстро исполнено, а потом принялась с любопытством разглядывать гостью, трогать ее одежду, приподнимать юбки, заглядывать за корсаж: она словно пыталась понять, не растет ли одежда прямо на теле. Дочка бургомистра охотно подчинилась осмотру, любезно объяснила различие между кожей и платьем, разделась и снова оделась, чтобы показать, как они похожи друг на друга в голом виде, а отличает их только ее одежда.
О, видите ли, кокетство — порок, свойственный дикой женщине не меньше, чем цивилизованной, и морской деве — не меньше, чем земной. Наша русалка больше не пыталась убежать, перестала кричать и плакать и принялась разглядывать платья и казакины, чепчики и позолоченные украшения. Потом она знаками показала, что хочет одеться. Она всего один раз видела, как снимают и надевают все эти вещи. И что же! Она проделала это так ловко, как будто всю жизнь только и делала, что одевалась и раздевалась. Закончив свой туалет, она стала искать воду, чтобы посмотреться в нее. Дочка бургомистра подставила ей зеркало; увидев себя, русалка вскрикнула от удивления и безумно расхохоталась.
