Валентин Новиков - Четвертое измерение
– Это пока наброски, Соня. Попытаюсь сделать картину… Скажи-ка, тебя никогда не поражало то, чего добиваются художники на плоскости? Посмотри на море: ветер, свет, неуловимая линия горизонта – полутона, плоскости, объемы – все это, даже настроение, можно передать на полотне. Человек тысячелетиями бился, осваивая перспективу, и достиг известного совершенства.
В этюднике лежало пустое отгрунтованное полотно. Сонька повертела его в руках, осмотрела даже с обратной стороны.
– Сегодня думаю начать, – сказал Исаев.
– Я посмотрю, – Сонька оживилась.
– Отчего у тебя такой усталый вид? Ты нездорова?
– Здорова. – Сонька равнодушно махнула рукой.
– И как ты оказалась здесь в такую рань?
– Так… – Сонька помолчала и вдруг спросила: – Федор Степанович, вы домой не заходили?
– Нет.
– Я так и знала.
– Что ты знала?
– Да нет, ничего. А почему ваша жена не приедет к вам хоть ненадолго?
Она застала Исаева врасплох своим вопросом. И не потому, что ему трудно было на него ответить, а потому, что она спросила об этом.
– У нее работа, которую она не может оставить. А приехать… Она приезжает иногда. Да и я бываю у нее. Может быть, если бы у нас были дети, мы бы не могли так…
– Как? – Сонька выспрашивала настойчиво.
– Жить порознь.
– А почему вы не взяли себе в детском доме на воспитание какого-нибудь мальчика?
– Почему именно мальчика?
– Ну, девочку.
– Видишь ли, Соня, все это очень сложно… – Он долго молчал, а Сонька тем временем пристально всматривалась в его лицо. – Мы с ней как-то решились, пришли в детский дом… Но… как тебе объяснить… это были не наши дети, и в тот миг мы пронзительно это почувствовали. Невозможно так выбирать человека, невозможно… Жена после этого плакала несколько дней и упрекала меня, что я повел ее туда… Кстати, я ей написал о тебе. О том, что ты ищешь четвертое измерение…
Сонька поняла, что писал он не только это и что вовсе не четвертое измерение было главным в его письме. Но он больше не сказал ничего, установил на треногу полотно и достал кисти.
Он рисовал, а Сонька стояла за его спиной. На полотно ложились ясные краски утреннего моря, светлого воздуха и солнца. Его красные лучи взмывали, словно чайки, в них слышалось пение воды, полосы света напоминали невесомые взмахи крыльев.
Сонька подошла совсем близко к Исаеву и сама не заметила, как легко положила руку на его плечо. Он был в легкой парусиновой куртке. Его волосы отсвечивали ясной сединой, странно неровной, как будто прибавлялась она в какие-то короткие мгновения, о которых Сонька ничего не знала, там, в небе.
– Куда вы после деваете ваши рисунки? – спросила Сонька.
– Некоторые у меня. Обычно же отдаю их тем, кому они понравятся.
– Как хорошо-о…
– Что хорошо? – обернулся к ней Исаев.
– Быть таким художником. Вы потом подарите мне эту картину?
– Только в том случае, если она будет лучше всех других моих картин.
– Наш Филька Горохов тоже рисует для всех. Я не люблю, когда рисуют для себя.
– Значит, он станет настоящим художником.
– Таким же, как вы?
– Нет, Соня, я летчик. И уж потом немножко художник. Человек должен уметь по-настоящему что-нибудь одно. Я испытываю самолеты…
– Федор Степанович, у нас в интернате мальчишки только и говорят про летчиков-испытателей, говорят, что первый полет… это – как повезет…
По лицу Исаева пробежала едва уловимая тень.
– Многие думают, что при испытании самолета все решает первый полет. А это лишь начало длительной и сложной работы, Соня. За первым полетом следуют другие – целая серия испытаний. Немало времени уходит на изучение испытательной программы. И везение тут ни при чем. Совершенно новому типу самолета отдаешь не один месяц.
– Это очень опасно, Федор Степанович? Ведь при испытании бывают всякие неожиданности…
– Бывают, – улыбнулся Исаев. – У нас даже говорят: главный враг летчика-испытателя – неожиданность. Но ведь именно неожиданность дает возможность выявить новые стороны в поведении опытного самолета, дает бесценный материал исследователям и тем, кто будет летать на этих самолетах после испытателей. Так что неожиданность, Соня, скорее наш союзник, нежели враг. Надо только быть готовым к внезапности, более того, надо ждать ее.
– А что же – враг?
– Опасны ошибки памяти и внимания… Забыть что-либо в испытательном полете недопустимо… – Исаев умолк и некоторое время всматривался в дымно-сизую даль моря. – Взгляни-ка, как изменился цвет неба на горизонте. Удивительно изменчивы краски… – Сонька поняла, что летчик незаметно уводил ее от разговора о самолетах, о своей сложной и опасной работе. – Настоящий художник, Соня, это исследователь. Он всматривается в то же, что видят все, но умеет в этом открыть новое и изумить других своим открытием. Ведь ты ищешь свое четвертое измерение не где-то за тридевять земель… Во всяком поиске главный союзник – воображение. Ведь картина – физически – плоскость. – Исаев повернул полотно обратной стороной. – Вот она – обычная серая плоскость. Но, глядя на картину, зритель верит в реальность нереального пространства. Может быть, однажды и четвертое измерение тебе откроется как внезапное озарение. Но для этого ты должна стать настоящим математиком. Пока для тебя четвертое измерение – только игра. Но придет время – и это будет тяжкий и мучительный поиск.
– Я найду четвертое измерение!
Исаев остановил взгляд на ее лице. Утренний ветер трепал ее светлые волосы, и они словно сами стали нитями ветра.
9
Спальня девочек из шестого класса на первом эта же. Широкое, почти во всю стену окно распахнуто в сад. Лунная неподвижная ночь. В ветвях ни малейшего шороха.
Девочки спят. Черненькая толстушка Марина Колобкова – ее вообще не добудишься – спит, подложив под щеку ладошку; долговязая Оля – она всегда в строю первая, но по характеру ее, инертному, сонно-добродушному, ей более пристало замыкать любое шествие – тоже спит непробудным сном, плотно смежив веки.
И только худенькая Ира спит неспокойно, поминутно просыпаясь.
Сонька прислушалась к дыханию Иры – их кровати рядом, – вдруг она не спит и тоже думает о чем-то своем… Но нет, дыхание ее спокойно, едва ощутимо.
Сонька долго вслушивалась в ночь, в трепет тысяч насекомых, всматривалась в тьму, полную блесток, рожденных луной, а может быть, оставшихся рассеянных пылинок дневного света.
Сонька вспоминала своих родителей, как всегда, одно и то же, одни и те же обрывки прошлого. И никакая фантазия к этому ничего не могла прибавить.
Она вспоминала счастливый и уютный дом – за столом сидят отец, мама и она, Сонька. На столе старый, еще дедушкин самовар с завитушками, со стертым никелем, разжигаемый веточками и щепками.
