Яков Наумов - Двуликий Янус
Как, с какой целью явился в Москву Гитаев с Малявкиным, зачем приехали, этого Ната понять не могла и это, пожалуй, ее больше всего и мучило. Говорили они, что находятся здесь в командировке, по распоряжению командования. Только какая же это командировка? Чуть не целые дни сидят дома, бродят без дела из комнаты в комнату, точат лясы, пьют водку. Если когда и уходят, так больше вечером, а иногда и сутками пропадают. Когда вместе, а когда и поодиночке: го один, то другой.
Ната не спала ночи — думала, думала. Что все это означает? Нет, определенно что-то тут неладно: и командировка странная, и ведут себя эти двое, Малявкин с Гитаевым, подозрительно. Поначалу это не очень было заметно, а потом все больше и больше бросалась в глаза их постоянная настороженность, озлобленность. Если кто позвонит в дверь или постучит в неурочное время, на них лица нет, хватаются за оружие, мечутся. И еще, заметьте, о прописке — ни звука, а время ведь военное. Ната заикнулась было, что надо бы сообщить в домоуправление, в милицию, так тетка в ответ только зашипела: чего, мол, суешься не в свое дело? Умнее всех захотела быть?
Гитаев же так на нее, Нату, посмотрел, что у девушки душа ушла в пятки: того и гляди, ударит или еще что похуже… Ната просто не знала, что ей делать. Посоветоваться бы? Но с кем? Пробовала поговорить с дядей, тот только рукой махнул: не вмешивайся, девочка, Ева Евгеньевна знает, что делает.
Пойти в райком комсомола, в свою организацию? А с чем пойдешь? Что скажешь? А если Гитаев с Малявкиным действительно выполняют какое-то задание?
В милицию? В НКВД? И совсем страшно. Что делать? Кроме всего, Борис. Да, Борис Малявкин. Как-никак Ната знала его с детства и ничего плохого за ним раньше не замечала. Парень как парень. Ну, подлизывался к дядюшке, к тетке. Не имел собственного мнения. Печально, конечно, но бывает. Правда, нынешний Борис, как небо от земли, отличался от того, которого она знала раньше, до войны. Куда девались прежняя мягкость, деликатность? Грубый он какой-то стал, резкий. И все в рот этому Гитаеву смотрит: как тот, так и этот.
И еще Ната, хоть и была девчонкой, хорошо помнит, как он на фронт рвался, когда началась война, как рвался! А ведь его отговаривали, та же тетушка, броню обещали, но он настоял на своем — пошел добровольцем, А теперь? Слова доброго о Родине, о Советской Армии не скажет, а если говорит о фашистах, так только с каким-то страхом, с ужасом. Изменился Борис, очень изменился. Была до войны у него девушка, Мусей звали. Муся Синицына. Очень они дружили. Теперь же Борис к Мусе и не заглянул, даже о ней не вспомнил, зато начал заводить всякие знакомства, да еще этим и хвастался. Особенно часто он упоминал какую-то Люду, не то билетершу в кино, не то продавщицу. Между прочим, эта Люда, как поняла Ната, замужем…
— Люда? — внезапно перебил ее Скворецкий. — Это точно — Люда? Вы, часом, имя не перепутали? Нет? Так, так, любопытно… Ну, ну, продолжайте, простите, что перебил.
— А что продолжать? Я уже все сказала.
— Ну, положим, далеко не все, — вмешался Горюнов. — Где же теперь Гитаев с Малявкиным? Куда девались профессор и Ева Евгеньевна?
— Да, да, правильно. Про главное я и забыла…
Ната продолжила свой рассказ. Самое страшное началось во вторник, три дня тому назад. В этот день Малявкин и Гитаев сделали, как они говорили, «вылазку» за продуктами. Такие «вылазки» за время своего житья у Варламовых они совершали не раз. Куда и как они ходили, где добывали продукты, Ната не знала, но каждый раз они возвращались с полным «сидором». На этот раз, однако, все повернулось иначе, не так, как всегда.
«Вылазка» занимала у Гитаева и Малявкина обычно час-полтора, но в этот день они не вернулись ни через два, ни через три часа. Надвигался вечер, а их все не было. Тетушка не находила себе места. Ната никак не могла понять ее тревоги. Ну, задержались и задержались — что здесь такого? Люди же находятся в Москве в командировке; могли они наконец вспомнить о своих обязанностях и заняться делом?
Тетушка, однако, и слушать Нату не стала: «В командировке находятся? Делом занялись? Девчонка! Что ты можешь знать! Ничего ты не понимаешь!»
Малявкин появился под вечер, когда начало смеркаться, и пришел один, без Гитаева. Через черный ход. (Вообще они с Гитаевым часто пользовались черным ходом, даже свои ключи завели.) Вид у него был какой-то странный, встрепанный. Пуговицы на гимнастерке оборваны, на ладонях — ссадины. Ната было спросила, уж не подрался ли он с кем, но Борис ничего толком не сказал, только буркнул в ответ что-то невразумительное.
Тетушка? Тетушка так и кинулась к нему и увела скорее в спальню. Там они и заперлись. О чем они говорили, Ната не знает, но пробыли они в спальне минут десять пятнадцать. Не больше. Когда вышли, на тетке лица не было, а Борис стал сразу прощаться. Ната спросила его, где Гитаев, а он как-то странно посмотрел на нее и нехотя сказал: «Вернулся обратно. В часть. Его отозвали…» И тут же поспешно ушел. Едва за Борисом закрылась дверь, как Ева Евгеньевна кинулась на тахту, уткнулась лицом в подушку и словно замерла. Потом поднялась, села, приложила ладони к вискам и начала раскачиваться из стороны в сторону. А сама все стонет, стонет. Ната даже испугалась, спросила, не помочь ли чем, а тетка посмотрела на нее пустыми глазами и говорит: «Чем же поможешь? Ничем ты не можешь помочь. Никто не поможет. Пропали мы, пропали… Что теперь делать?»
К приходу Петра Андреевича она, однако, несколько пришла в себя. Как показалось Нате, дядя ничего и не заметил, только, хотя виду и не показывал, был счастлив, что вечер прошел без «квартирантов», что и ночью они не появились.
А сегодня новая напасть. Профессор явился с работы рано, как никогда не бывало, мрачнее тучи. И молча начал ходить по столовой из угла в угол. Ну, тут Ева Евгеньевна пристала к нему с расспросами: «Скажи, что у тебя стряслось?» Ната была в это время в столовой. И все слышала.
То, что рассказал дядя, было совсем непонятно. Один верный человек в институте (кто именно, дядя не сказал) сообщил Петру Андреевичу под строжайшим секретом, что его, профессора Варламова, персоной интересуется НКВД. Ему, «верному человеку», доподлинно известно, хотя и узнал он об этом случайно — услышал один разговор…
«Все ясно, — ледяным тоном произнесла Ева Евгеньевна, — тебя собираются арестовать».
«Меня? Арестовать? — возмутился профессор. — Помилуй, Евочка, что ты говоришь? С какой стати?»
«Откуда я знаю, это неважно, но это так. Иначе для чего им тобой интересоваться, если они не решили тебя арестовать? Кстати, я не хотела тебе говорить, не хотела беспокоить, но одно к одному: у Бориса и Гитаева тоже неприятности. Крупные. Но как, как эти могли дознаться, что Малявкин и Гитаев жили у нас? Как?»
