Уилбур Смит - Пылающий берег
— Я родилась через минуту после полуночи первого дня 1900 года[38].
Стало быть, ей семнадцать лет и три месяца от роду, и она вот-вот вступит в пору женской зрелости. Его собственной матери было едва семнадцать, когда он родился. Эта мысль придала ему такую уверенность, что пришлось еще раз быстро глотнуть из фляги Эндрю.
— Вы — моя спасительница! — Майкл намеревался произнести эти слова беззаботным тоном, но прозвучало столь глупо, что он приготовился услышать в ответ насмешку. Однако Сантен серьезно кивнула.
Ее любимым животным, помимо жеребца по кличке Нуаж (Облако), был тощий щенок-дворняжка, которого она когда-то нашла в канаве, испачканного кровью и дрожащего. Сантен выходила и вырастила его, очень привязалась к нему, но месяц назад он погиб под колесами армейского грузовика, мчавшегося на передовую. Гибель собаки оставила в ее душе боль и пустоту. Майкл тоже был тощ, и вид у него, одетого во всю эту обуглившуюся грязную одежду, почти как у нищего, оставлял желать лучшего, а кроме того, как она почувствовала, он подвергся жестокому испытанию. В его чудесного ясно-голубого цвета глазах она читала страшное страдание, а дрожал он и трясся в точности, как ее маленькая дворняжка.
— Да, — твердо произнесла она. — Я позабочусь о вас.
Шато был больше, чем казался с воздуха, и значительно менее красивым. Многие окна разбиты и заколочены досками. Стены носили следы осколков рвавшихся поблизости снарядов, а воронки на лужайках уже заросли травой; осенью прошлого года боевые действия приблизились к имению на расстояние артиллерийского огня, но союзники снова отбросили немцев за холмы.
Большой дом выглядел печальным и запущенным, и Сантен извинилась:
— Наших работников забрали в армию, а большая часть женщин и все дети бежали в Париж или Амьен. Нас здесь всего трое. — Она приподнялась в седле и резко выкрикнула уже на другом языке: — Анна! Иди посмотри, что я нашла.
Женщина, появившаяся с огорода позади кухни, была коренастой и широкозадой, как кобыла-першерон[39], с огромными бесформенными грудями под заляпанной грязью блузой. Густые темные волосы с проседью стянуты в пучок на макушке, лицо красное и круглое, как редис, грязные руки, обнаженные по локоть, толстые и мускулистые, как у мужчины. В одной руке она держала пучок репы.
— Что такое, kleinjie, малышка?
— Я спасла доблестного английского летчика, но он ужасно изранен…
— Что до меня, то он прекрасно выглядит.
— Анна, не будь же такой старой тетерей! Иди и помоги мне отвести его в кухню.
Обе они болтали друг с другом, и, к изумлению Майкла, он понимал каждое слово.
— Я не позволю солдату оставаться в доме, ты это знай, kleinjie! Я не разрешу коту жить в той же корзинке, что и моему маленькому котенку…
— Он не солдат, Анна, он — летчик.
— И наверное, такой же бродяга, как и любой кот… — Она использовала слово «fris» [40], и Сантен сверкнула на нее глазами.
— Ты отвратительная старуха, а теперь иди помоги мне.
Анна очень тщательно оглядела Майкла со всех сторон и нехотя уступила:
— У него хорошие глаза, но я все равно не доверяю ему… Ох, ну хорошо, но если он только…
— Mevrou[41], — впервые заговорил Майкл, — вашей добродетели с моей стороны ничто не угрожает, я даю вам свое торжественное обещание. При всей вашей восхитительности я буду держать себя в руках.
Сантен круто обернулась, чтобы пристально посмотреть на него, а Анна, отпрянув от удивления, довольная, громко рассмеялась:
— Он говорит по-фламандски!
— Вы говорите по-фламандски! — как эхо повторила упрек Сантен.
— Это — не фламандский, — стал отрицать Майкл. — Это — язык африкаанс, южноафриканский голландский.
— Это фламандский язык, — сказала Анна, подходя к нему. — И любой человек, говорящий по-фламандски, — желанный гость в этом доме. — Она потянулась к Майклу.
— Осторожно, — с тревогой сказала ей Сантен. — Его плечо…
Она соскользнула на землю, и вдвоем они помогли Майклу спешиться и довели его до двери кухни.
Дюжина поваров могла бы обеспечить на этой кухне банкет на пятьсот гостей, но сейчас лишь в одной из плит горел небольшой огонь, и женщины усадили Майкла перед ней.
— Принеси немного своего знаменитого бальзама, — приказала Сантен, и Анна заторопилась прочь.
— Вы — фламандки? — спросил Майкл. Он был очень доволен, что языковый барьер испарился.
— Нет-нет. — Сантен огромными ножницами по кусочкам срезала обуглившиеся остатки рубашки с его ожогов. — Анна родом с севера, была мне кормилицей, когда умерла моя мать, а теперь считает, что она и вправду моя мать, а не просто служанка. Она научила меня этому языку с колыбели. Но где вы научились ему?
— Там, откуда я родом, все говорят на фламандском.
— Я рада, — сказала Сантен, и Майкл не совсем понял, что она имела в виду, потому что ее взгляд был прикован только к его ожогам.
— Я высматриваю вас каждое утро, — произнес он тихо. — Мы все, когда летаем, ищем вас.
Сантен ничего не ответила, но он увидел, как ее щеки снова покрылись тем красивым темно-розовым румянцем.
— Мы зовем вас нашим счастливым ангелом — l'ange du bonheur.
Она засмеялась:
— А я называю вас le petit jaune, маленький желтенький — желтый «сопвич»! — Майкл ощутил, как его охватывает восторг: она выделяла его из всех! Сантен продолжала: — Я жду, чтобы все вы, все возвращались, считаю моих цыплят. Но как часто они не прилетают, особенно новенькие! Тогда я плачу о них и молюсь. Но вы и зеленый самолет всегда возвращаетесь домой, и я так радуюсь за вас.
— Вы очень добры, — начал Майкл, но в эту минуту Анна с шумом возвратилась из кладовой, неся глиняный кувшин, от которого пахло скипидаром, и настроение было испорчено.
— Где папа? — строго спросила Сантен.
— В подвале, занимается животными.
— Нам приходится держать скот в погребах, — объяснила Сантен, подойдя к каменной лестнице, ведущей вниз, — иначе солдаты крадут цыплят и гусей, и даже дойных коров. Мне с трудом удалось сохранить Облако.
Она громко закричала куда-то вниз:
— Папа! Где ты?
Послышался приглушенный ответ, и Сантен крикнула снова:
— Нам нужна бутылка коньяку, — тут ее голос стал предостерегающим. — Нераспечатанная, папа. Это не для стола, а в медицинских целях. Не для тебя, а для пациента… вот, держи.
Сантен бросила вниз по лестнице связку ключей; спустя некоторое время раздались тяжелые шаги, и большой косматый человек с толстым брюхом неуклюже ввалился в кухню с прижатой к груди, словно дитя, бутылкой коньяка.
У него была такая же, как и у дочери, густая копна курчавых волос, но с седыми прядями, свисавшими на лоб. Широкие и навощенные усы впечатляюще заострялись. Человек уставился на Майкла своим единственным темным, поблескивающим глазом. Другой глаз был закрыт черной суконной круглой повязкой пиратского вида.
