Эдлис Сергрэв - История яхты «Паразит»
— В моей!.. — крикнул Керрозини, — в моей каюте… в саквояже… есть освещение!
Фотограф протянул руку за ключом, чтобы ринуться на поиски спасительного предмета.
— Я пойду сам!.. Оно намокнет… Годится только… для закрытого… помещения! — застонал Титто.
Внезапно, словно удар молнии, ему бросилась в голову ослепительная идея:
— Все к машине! — неожиданно разразился он твердой и звучной командой.
Капитан Барбанегро успел осознать, что роковое свершилось: корсарский престиж треснул и зашатался. Но приходилось, однако, думать о спасении яхты…
— К машине! — нетвердо повторил он команду итальянца.
Не успела обрушиться на палубу новая волна, как вся растерзанная солью и дверными косяками команда сгрудилась в машинном отделении. Здесь качало меньше и пахло маслянистым спокойствием Гроба. В одном из темных углов тихо блеял патер Фабриций. Штурман, бережно таща на буксире итальянца, принес большой бумажный сверток. Титто развернул его и роздал присутствующим пачки длинных, странных предметов…
— Зажигайте по одной!
Он нервно чиркнул спичкой. В темноте сверкнула и завертелась яркая звезда, тотчас же распылившаяся на множество светлых снежинок. Она озарила машины, фигуру Юхо Таабо и белую массу патера, который, лаская свободной рукой хамелеона, поддерживал на уровне груди небольшой синий таз…
— За дело! — скомандовал Керрозини.
Роберт Поотс и Гроб лихорадочно завозились у машины. Остальные, следуя примеру Титто, зажигали одну за другой его странные свечи. Два человека с трудом сдерживали дрожь — Корсар и фотограф. Первый с горьким озлоблением, второй с нежностью узнали в этих звездистых палках рождественский, детский фейерверк… Среди обломков и обносков своей памяти фотограф нашел покрытый снежной плесенью кусочек Петербурга…
— Откуда это у вас? — нечаянно спросил он Титто по-русски.
Тот не ответил. И только нахмурившиеся брови внушили Петрову вздорную мысль, будто итальянец понял вопрос…
Дик Сьюкки зажег сразу весь остаток своей пачки — ведь дед его и отец, ланкаширские крестьяне, принимали лекарство не иначе, как бутылками… Стало совсем светло. Гроб с удвоенным ожесточением заковырялся в машине. Его мысли обыкновенно складывались из кубиков и механически распадались за ненадобностью, как кинематографическая мультипликация. Сейчас в сознании финна сконструировался чудовищный чертеж — смерть! Опытный машинист знал, что, помедли он немного, яхта может захлебнуться или разбиться о скалы. Роберт Поотс заподозрил неладное по профилю Гроба и молчаливо заплакал; в унисон его ресницам лязгали зубы Анны Жюри:
— Смерть! — неудержимо лаял вегетарианец, крестясь фейерверком, — смерть! смерть!..
— Шлюпки! — с искренним презрением ответил Корсар.
Гроб оторвался от винта и освободил от дрожащих пальцев своего инженера медный рубильник; потом, беспощадно упираясь локтем в Робертовы ребра, он выпрямился и без особой надежды попытал мотор.
Все судорожно вздохнули — машинное отделение наполнилось светом: казалось, в банку с ядовитыми газами проник свежий воздух.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ, где провода перерваны, но энергия переключена; семя будущего живет в бутылке, — и читатель прощается со своими героями, чтобы встретиться с ними в лучшей жизни
Мистер Бриттинг пьет чашу до дна.
Воронский. — «Красная Новь».Освещенная палуба выглядела неуютно, как комната самоубийцы. Буря и морская болезнь приняли хроническую форму и потеряли остроту. Течи в трюме «Паразита» не оказалось; машина ожила. Можно было начать сожаления о потерянной ночи.
— Эти внезапные бури! — пробормотал, качая головой, Корсар. — Будь у такого шторма предвестники, мы знали бы, по крайней мере, что ни одна фелюга не выйдет в открытое море!
— А я знал, — процедил сквозь зубы итальянец. Фотографу почудилось, что капитан втянул голову в плечи и, по возможности тихо, втянул больший, чем обыкновенно, глоток воздуха.
— Неправда, иначе бы вы предупредили! — негромко ответил Корсар, — ведь морской болезнью не я болею!
Керрозини бросил на него уничтожающий взгляд и, засунув руки в карманы, отошел в сторону.
Фотограф почувствовал себя неловко: у него всегда была потребность поднять воротник, когда кто-нибудь говорил публично глупости или проваливался на сцене. На сей раз опозорилось целых двое — итальянец и капитан; сутулясь от сугубого стыда, Петров отвернулся от Корсара, но тот тяжело опустил ему руку на плечо:
— Слушайте, вы!
Фотограф был вынужден посмотреть капитану в глаза и впервые определил их сущность — это были карие, зоркие, немолодые глаза с выражением какой-то женской печали.
«Они, верно, никогда не моргают», — подумал фотограф. Капитан тотчас же моргнул и прошептал:
— Вы почему-то единственный парень, которому я могу сказать это, хотя вы тоже сопля! У меня мало темперамента. Будет бунт, а на бунт меня не хватит!
Петров до боли ярко почувствовал природу Корсара.
— Слушайте, вы интеллигент? — хотел он спросить…
Но Корсар продолжал:
— Я выдохся… вы поймете это. У меня уже слабнут голосовые связки, и я неплохой человек.
— Вы думаете, что Титто захочет стать капитаном?
— Ну да! И я отдохнул бы даже, если бы так случилось. Но это позор! Или нет?
Была еще одна вещь, которой Петров стеснялся, — чужая откровенность. Ему пришлось ответить лишь взглядом, полным преувеличенного сочувствия.
Капитан потер лоб и сказал тоном, относительно более похожим на обычный:
— Если что случится, я буду действовать до последней капли крови! — Не глядя на собеседника, он тяжелой походкой направился к капитанскому мостику.
На корме уже сбились зловещей кучкой Керрозини, Роберт Поотс, снова покинувший машинное отделение, и Анна Жюри. Чтобы не остаться наедине со своей жалостью к Корсару, Петров присоединился к ним. Керрозини сделал отчаянный стратегический ход: он встретил капитанского друга необычайно любезной улыбкой и даже положил свою ладонь на его согнутую в локте руку; фотограф так уж и не разгибал се в течении всего последующего разговора, чтобы не причинить итальянцу неудобства. Анна Жюри продолжал прерванную беседу:
… — Консервов мясных сто банок, фруктовых — пятнадцать, презервативов — два фунта, подмышников дамских…
Керрозини поморщился и нетерпеливо мотнул головой:
— Я убедился, что вы хороший метрдотель!.. Не в этом счастье! Счастье в том, что я спас всех от кораблекрушения… Я думаю, вы с нами? — обратился он к фотографу.
— Да, да! — поспешил Петров прежде, чем его могло выдать выражение лица.
В голосе итальянца зазвучала медь:
— Мы могли бы зарабатывать гораздо больше, если бы экспроприировали все, что нам попадается, помимо контрабанды! Но этот испанец — военный аристократ! — Он не любит, видите ли, рыболовных крючков! Не любит мелких монет! Не любит черноморской селедки!
Анна Жюри, сверливший недобрым взглядом открытую шею демагога, перебил:
— Пусть я ненормальный человек, но я лоялен. Ко-ко! И я стремлюсь зарабатывать деньги. Я никому не позволю вынимать эту селедку у меня из кармана! Эту… селедку мы будем брать и продавать, но готовить ее на обед мне нельзя!
— Правильно! — отрезал, к удивлению фотографа, итальянец, не выносивший прежде вегетарианской пищи. Он явно нуждался в сторонниках. Со стороны, во всей группе чувствовались некоторая натянутость и смущение. Наконец, Роберт Поотс отковылял к борту по поводу морской болезни и вернулся с просветленным взглядом на мир:
— Я предвижу, что трудно будет одолеть Дика Сьюкки; мне также неприятен Гроб — я не люблю немых людей! О патере Фабриции я думаю, что он переждет революцию в камбузе.
— Роберт! — воззвал итальянец, сложно жестикулируя свободной от фотографа рукой. — Роберт, не якайте! Мы — едины. Что у нас было раньше? Бездарное деление добычи поровну! Что у нас будет теперь? Деление добычи по личным заслугам! Это расцвет! Это свободное развитие инициативы!
— Я думаю, мы не сомневаемся. Когда мы полагаем приступить к действию, капитан? — спросил Роберт.
— Сейчас же, не то пыл простынет!
— А как мы представляем себе действие?
— Напасть. Оглушить. Связать. Пытать. Стращать. Кормить. Поить. Предложить. Держать.
— А если?…
Итальянец поднял к небу сжатые кулаки:
— Убить!
Освобожденный фотограф, зажимая рукой бьющееся сердце, понесся, по мере качки, к своей берлоге. Благополучно забравшись туда, он вынул из стружек бутылку с аккуратной рукописной этикеткой «гипосульфит» и убедился, что жидкость в бутылке едва доходит до половины; затем глубоко вздохнул. Однако, время, как выражается Голубая рыба, не ждало, а писчей бумаги нельзя было найти в ателье ни клочка. Трясущимися руками Петров разобрал кипу покоробившихся снимков поплоше и остановил свой выбор на групповом портрете пиратской семьи, снятом в счастливые времена. Насколько позволяло прыганье каюты, моменталист принялся царапать оборотную сторону фотографии объедком карандаша. Но волнение не дало Петрову доработать. Он сунул фотографию за пазуху и, прихватив бутылку с гипосульфитом, ринулся обратно.
