Джон Бойн - Бунт на «Баунти»
Три раза в день капитан делил кусочек хлеба на восемнадцать частей. Как ему удавалось добиваться равенства получавшихся крох, для меня оставалось загадкой, но ведь удавалось же, поскольку ни один из моряков не получал больше ему положенного, даже те, кто страдал сильнее других, и меня это радовало, потому что иначе все прочие сочли бы дележку нечестной.
Под вечер этого дня мне выпал очень дурной час, о котором ничего говорить не хочу, скажу только, что я окончательно поверил: живым мне из баркаса не выйти.
И совершенно пал духом.
День 22: 19 мая
Ужасная приключилась история, а началась она с того, что появилась стая бакланов, которые закружили над нами, галдя что-то жуткое. Мы страшно разволновались, все до единого, ведь если изловить одного, можно будет сытно поесть. Мистер Фрейер медленно поднял со дна баркаса гарпун и велел всем сидеть тихо, не двигаться и ждать – вдруг один из бакланов опустится на край борта.
– Было б у нас два гарпуна, мы бы с этим делом куда лучше управились, – произнес голос за моей спиной – не знаю чей, я смотрел на птиц и оборачиваться не стал, не хотел доставлять удовольствие мерзавцу, который позволил себе сделать это замечание.
– Тише, джентльмены, прошу вас, – негромко и спокойно сказал мистер Фрейер. – Мистер Блай, может быть, положим на кромку борта кусочек хлеба?
– Будет очень жаль лишиться его впустую, – неуверенно сказал капитан.
– Но если это заставит какую-то птицу спуститься, обещаю, больше она не взлетит.
Капитан поколебался, но, видя, что ни один баклан садиться на борт не собирается, и понимая, что они могут просто улететь, извлек из корзины вкуснейший на вид кусок хлеба и аккуратно опустил его на кромку – неподалеку от штурмана.
– Лучше будет, если вы убьете птицу раньше, чем она его съест, – тихо сказал капитан.
Хороший был кусочек, можете мне поверить, гораздо больше тех, что получали мы, но с другой стороны, ему и следовало быть не маленьким, иначе птицы его не заметили бы и не решили, что его стоит схватить. Пока я смотрел на него, живот мой урчал и екал от мучительного голода, и, смею сказать, я был не единственным в баркасе, кого так и подмывало подскочить к хлебу, сцапать его и проглотить прежде, чем кто-то остановит, да только сделать это означало обречь себя на мгновенную смерть.
– Ну сядь же… – прозвучал голос мистера Фрейера, и, клянусь, он встретился глазами с какой-то из птиц, потому что несколько мгновений спустя одна из них стала снижаться и зависла над хлебом, осторожно оглядывая его, оглядывая нас, пытаясь понять, не причиним ли мы ей зла. – Все замерли, – сказал мистер Фрейер, да на борту никто уже и дышать-то не решался, не то что пошевелиться. Такие мгновения кажутся часами, но вот, к великой нашей радости, птица опустилась на кромку борта, вцепилась в нее лапками, клюнула хлеб и проглотила его, зато миг спустя гарпун мистера Фрейера пронзил ее и пригвоздил к борту.
Вскрик баклана слился с нашим хриплым воплем и хлопаньем крыльев над нами – птицы немедленно унеслись прочь, – и, клянусь, я не мог вспомнить, когда еще был столь головокружительно счастлив.
– Трижды ура мистеру Фрейеру! – воскликнул мистер Эльфинстоун, и мы в упоении согласились сыграть эту комедию, и посмотрели бы вы, каким облегчением и радостью озарилось лицо штурмана. По-моему, я никогда не видел его настолько довольным собой. Он повернулся к капитану, протянул ему убитую птицу, а мистер Блай звучно хлопнул его по спине.
– Отличная работа, мистер Фрейер, – сказал он, стараясь, однако ж, сдержать свой восторг. – Никогда еще не видел такого точного удара.
Мы смотрели, как капитан вытягивает из тела птицы гарпун и начинает ее ощипывать. Никто из нас, разумеется, не подумал, что он разделит ее на восемнадцать порций, – напротив, мы слишком хорошо знали: капитан разрежет птицу на части и постарается кормить нас ими четыре-пять дней, и все же то было приятной переменой после привычных крошечек хлеба, изрядный кус которого только что слопала наша добыча.
Положив ощипанную птицу на кромку борта, мистер Блай взялся за нож, чтобы разрезать ее, и вонзил нож в тушку, и повел им к шее птицы, деля ее на две равных половины, и тут же те из нас, что были с ним рядом, вскрикнули от внезапного отвращения. Ибо увидели мы не белое мясо и кровь, не потроха, как ожидали, но нечто черное, похожее на деготь. Капитан застыл, губы его покривились, потом он сделал еще один надрез, а потом, к нашему изумлению, вскрикнул и швырнул тушку в море.
– Капитан! – потрясенно воскликнул я.
– Птица была больной. – И, клянусь, не будь его желудок пустым, капитана вырвало бы за борт. – Есть ее было нельзя. Она убила бы всех нас.
– Это знамение, – сказал Вильям Пекоувер, вставая, и вид у него был совершенно пришибленный. – Это знамение, моряки, – повторил он. – Черная немочь птицы означает, что все мы умрем.
– Сядьте, мистер Пекоувер! – рявкнул капитан.
Пекоувер открыл было рот, чтобы повторить свое предсказание, но передумал, покачал головой и сел. Все молчали, гребцы снова взялись за весла, баркас пошел вперед, полил дождь, и каждый из нас гадал, мистеру ли Фрейеру не повезло с бакланом или слова мистера Пекоувера не лишены смысла.
День 23: 20 мая
Хирург ледуорд, который, на наше счастье, оказался одним из самых крепких в команде баркаса, потратил вторую половину этого дня, беседуя поочередно с каждым ее членом, – мистер Блай приказал ему определить их состояние. Я сидел не столь близко к ним, чтобы услышать разговор, который затем состоялся между хирургом и капитаном, но лица у них были озабоченные, говорили оба шепотом, а потом капитан приказал заменить двухчасовые смены гребцов часовыми. Это сокращало время нашего отдыха, но хотя бы мы не добирались до конца смены полумертвыми от усталости.
Довольно было оглядеться вокруг, чтобы понять: положение наше – хуже некуда. Большинство моряков, и я в том числе, были очень слабы, дурно пахли, с наших обожженных солнцем лиц лоскутами слезала кожа. Некоторых – Джона Холлетта и Питера Линклеттера, к примеру, – пришлось на двадцать четыре часа освободить от гребли, до того они были плохи. Ранее меня и самого освобождали на пару дней от двух смен, и, надо сказать, я загадочным образом набирался при этом сил.
– Что нас ждет, капитан? – спросил я, надеясь услышать хоть что-нибудь утешительное.
– Спасение и долгая жизнь, мастер Тернстайл, – с полуулыбкой ответил капитан. – Спасение и долгая жизнь.
День 24: 21 мая
Худший из всех пережитых нами до сих пор дней. Дождь зарядил с рассвета и хлестал до темноты, тяжкие полотнища воды рушились на нас – такие, что, вытянув перед собой руки, мы едва видели их. О том, чтобы вести баркас в сторону Новой Голландии – нашей, как говорил капитан, цели, – и думать было нечего, мы просто делали все посильное, чтобы держаться на плаву. Даже те, кто последние несколько дней валялся в бреду, ухитрились подняться и пригоршнями вычерпывали из баркаса воду, ибо над нами нависла опасность пойти ко дну. Никогда еще не ощущал я с такой остротой безумие всей нашей затеи. Казалось, шторм несет на нас дождь со всех сторон сразу, и все же мы опускали ладони ко дну баркаса, сцепляли пальцы, образуя подобие чаши, способной вместить немного воды, и выплескивали ее за борт, и ветер подхватывал ее на лету и отправлял прямиком в наши глаза и рты. Все это было кошмарной игрой, сражением между людьми и природой, в котором мы пытались избегнуть уничтожения. В какой-то миг ветер сбил меня с ног, ударив спиной о борт, мотало нас до того, что я почувствовал: довольно откинуть голову назад – и она уйдет под воду Тихого океана, да так на долю секунды и сделал. Под водой было тихо, я открыл глаза и представил себе, как легко было бы отправить в нее все мое тело и не бороться больше, не плыть, но тонуть, опускаться на дно, умирать. Здесь же нет ничего, кроме полного покоя, и, клянусь, он манил меня нечестивым отдохновением.
