Георгий Шилин - Приключения 1968
— Разве?
Да, два года они дрались вместе. Обрагон помнил, как однажды в лощине их настигли «каскитос», и рота Карлоса прикрывала отход. Его ребята и он сам яростно отстреливались до темноты и так и не дали батистовцам прорваться в лощину, и всем повстанцам удалось ночью уйти. Но сейчас на нем была маскировочная куртка, сшитая т а м, и сам он пришел о т т у д а. Тех двух лет не существовало.
Видимо, Карлос почувствовал это. Он обмяк, глухо проговорил:
— Конрад сказал: «Скоро встретимся в Гаване».
Капитан улыбнулся. Про себя, даже не дрогнули уголки губ: «Наконец-то!» И продолжил прежним спокойным и неторопливым тоном:
— Правильно, он сказал именно это. Где встретитесь? Адрес, дата?
— Он не уточнил.
«Опять заводим канитель…»
За дверью кабинета послышались голоса и шаги. Дверь резко распахнулась. Обрагон в досаде обернулся. На пороге стоял команданте.
Карлос вскочил, привычно вытянул руки по швам.
— Сиди, — бросил ему команданте и направился к Обрагону: — Салуд, Феликс!
Он дружески похлопал капитана по спине.
— Салуд, команданте! — улыбнулся капитан.
Команданте оглядел комнату мельком, как на одной из вещей обстановки, задержался на лице Карлоса. Прошел в угол, сел, широко расставив ноги, опершись на колени локтями и наклонив голову.
— Продолжайте.
Многолетняя жестокая работа Обрагона повлияла на его характер: сделала его угрюмым и сухим. Было очень мало людей, к которым он испытывал чувства, относящиеся к сфере тонких движений души. А команданте он любил. Он знал это, хотя и глубоко скрывал. Это была отцовская любовь — грубоватая, требовательная, с долей восхищения: «Каков он у меня!..» Ему нравилось наблюдать за ним со стороны. Большой, мужественный, с широкими покатыми плечами. Под клочковатой вьющейся бородой совсем еще молодое, смуглое и бледное лицо — то гневное, то воодушевленное, то по-детски доброе: мысли, интенсивно пульсирующие за этим высоким выпуклым лбом, отражаются на выражении его лица, его глаз. Непосредственность? Да. Но наэлектризованная энергией, напором чувств и остротой мыслей, она, как электрическая искра, устанавливает контакт, передает заряд. Команданте был одним из руководителей республики, и одной из обязанностей Феликса Обрагона было охранять его безопасность. Команданте по возрасту вполне мог быть его сыном. И капитан гордился им, как своим сыном.
Но сейчас это не помешало ему почувствовать досаду: команданте мешал его работе, а капитан не любил, когда ему мешают.
Он повернулся к арестованному, попытался замкнуть оборванную цепь разговора:
— Итак, где именно вы должны были встретиться?
Карлос переводил взгляд с команданте на Обрагона и молчал.
— Где именно? — нетерпеливо повторил капитан.
— Не знаю, ничего не знаю! — воскликнул Наварра. — Я же сказал: встреча у Кордоны была случайной.
— А как дела у мистера Кордоны? — не вытерпел команданте.
— Так себе…
— Представляю! С такой компанией и такими перспективами. — Он брезгливо поморщился. — Зато первый. Президент совета «червей». Звучит, а?
— Возможно, он в чем-то ошибается. Но он — патриот, — хмуро отозвался арестованный.
— И притом пламенный, — кивнул команданте. — После победы революции он намекал нам, что не прочь принять на себя пост президента республики. Нет ни малейшего сомнения — если бы этот господин был назначен на пост президента, он бы тут же провозгласил себя марксистом, коммунистом.
— Ни за что!
— Ну, мы-то его знаем лучше. Больше всего на свете он любит быть на первом плане. За пост президента он заложил бы душу хоть дьяволу. Но, увы, ему не предложили пост президента. Тогда он быстренько разочаровался в революции и коммунизме и поспешил дезертировать с острова в Соединенные Штаты. Пламенный патриот!
— Не верю, — упрямо ответил Карлос.
Команданте встал, подошел к нему, наклонился и посмотрел в лицо:
— Ну, а ты на какой бы должности сторговался? Прокурора Верховного суда? Или министра культуры?
Наварра выдержал взгляд, только глубже вдавился в кресло.
— Нет, не оскорбленное самолюбие заставило меня…
— А что же? — Команданте смотрел все так же упорно.
— Ты же знаешь меня с университета. Мы же вместе выходили на демонстрации против Батисты. Два года я воевал бок о бок с тобой. Но я не знал в Сьерра-Маэстре, как далеко вы собираетесь зайти.
— А до какого переулка собирался идти ты?
— Я боролся за свободу Кубы, — с достоинством ответил Карлос.
— Ты один? — Команданте распрямился. Теперь он смотрел на него сверху вниз. — Какое самопожертвование! А за что же боролись все остальные? А наш лозунг: «Свобода или смерть!»?
— Значит, одно и то же слово мы понимаем по-разному, — устало проговорил Карлос. — Я тоже не из богатых, ты знаешь. Моя семья тоже натерпелась при Батисте.
— Да, — кивнул команданте. — И поэтому ты пришел к нам в горы. Но, — он выбросил вперед руку с нацеленным указательным пальцем, — во имя чего пришел? Чтобы драться за какую свободу ты пришел?
— Свободу простых кубинцев — таких, как я.
— И ты обманулся? — снова повторил движение команданте. — Революция не дала тебе этой свободы?
Наварра посмотрел исподлобья.
— Я буду честен: нет! Потому что она дала чересчур много свободы гуахиро и бродягам.
— Ах, вот ты какой хотел свободы! — воскликнул команданте и сгреб в кулак бороду, потрепал ее. — Наконец-то мы добрались до самой сути. «Бродягам» — все, а тебе, герою, ветерану, бородачу — ничего! Какая несправедливость!
Он презрительно рассмеялся.
— Зачем ты приехал? — устало спросил арестованный. — Насладиться своей властью над побежденным?
Команданте прикрыл глаза, крепкими пальцами потер лоб.
— Не такое уж это удовольствие… — Он поднял глаза и посмотрел на Наварру в упор. — Я приехал узнать, что может заставить кубинца предать родину. Узнать идеи, которые вами движут, идеи, за которые стоит умирать…
— Ты теперь знаешь.
— Но ты не сказал ничего нового. Обычная история. Обыкновенный предатель.
— Нет! Боль за судьбу родины и заставила меня порвать с вами. Что такое Куба? Сардинка у пасти кита. Стоит киту только открыть пасть… Выступив против Штатов, вы толкнули страну к гибели. Разве вы не понимаете этого?
Команданте прошел по ковру, кивнул.
— А ты, поняв, дезертировал. Но от дезертира до предателя — один шаг. Ты сделал его. И ты еще смеешь говорить о свободе Кубы!
Дискуссия затягивалась. Обрагон прервал:
