Вахтанг Ананян - Пленники Барсова ущелья
— А почему у домашнего козла не такие рога? — спросила Шушик.
— Но ведь наши козлы не дерутся и со скал не кидаются, — ответил Асо;
— А теперь, — продолжал Ашот, — попробуем узнать, сколько лет было этому козлу, Шушик, как ты думаешь?
Огромному животному с толстой шеей и почти метровыми рогами, по мнению Шушик, могло быть лет тридцать. Но на всякий случай она сбавила половину:
— Пятнадцать.
Асо рассмеялся:
— Да разве бывают козлы таких лет? Погоди-ка, я сосчитаю кольца на рогах. Один… два, три… семь, восемь… Восемь лет ему было, старый уже.
— Но почему эти кольца расположены неровно? Посмотрите. — Шушик смерила пальцами. — Вот это в два раза шире.
— Погоди-ка, прежде чем ответить, я пошевелю мозгами. — Приставив палец ко лбу, Гагик начал думать. — С питанием это связано? — спросил он у Ашота.
— Конечно.
Ребята осмотрели одно за другим все кольца на рогах козла, стараясь припомнить, какая растительность была на лугах в прошлые годы.
До годов младенчества козла они, конечно, не добрались — кто знает, какое лето было семь-восемь лет назад! Климатические изменения последних лет совпадали, однако, с «показаниями» козлиных рогов. Расстояния между кольцами в засушливые годы были короче, в урожайные — длиннее.
— Вот какое открытие мы сделали. Напишем о нем в газету, — воодушевился Ашот, — и наше сообщение будет основано на изучении этих рогов. Шушик, бери карандаш.
Костер мягко потрескивал, глиняный горшок слабо вздрагивал, и выходивший из него пар распространял мягкий, приятный аромат.
— Не пора ли попробовать? — смиренно спросил Гагик.
— Поздно, уже спать пора. Мы и так слишком много шашлыка съели, а перед сном наедаться вредно, — сказал Ашот.
— Поздно? В Лондоне в два часа ночи жареное мясо едят, честное слово! Я в одном журнале читал!
Но Ашот был непоколебим.
— Ну-ка, Асо, спой нам лучше хорошую курдскую песенку, — обратился он к пастушку.
И Асо, как обычно отвернув лицо в темный угол пещеры, звучным голосом начал:
Бериванэ, бериванэ!..
Кого зовет этой песни чистый звук?
Куда ведет та тропа через луг?
Кто у чинары стоит — с чинару сам?
Кто путь твой, джан, преградит, упав к ногам?
Долго и нежно пел пастушок. Когда он кончил, Гагик уже обжег в огне свои чашки и, перед тем как лечь спать, снова начал приставать к Ашоту:
— Наши деды всегда ели хаш рано утром, на рассвете.
— А что нам до дедов? Вот когда взойдет солнце, тогда и будем есть, — упрямился Ашот.
— Нет, недооцениваешь ты, парень, опыт наших предков, — сказал Гагик и, поняв, что толку не будет, снова занялся корзинкой, над которой начал работать накануне.
Разгоняя скуку, с увлечением плели корзины остальные ребята. Они словно соревновались: каждый старался закончить раньше другого и сделать лучше, красивее.
Раздался победный возглас Ашота:
— Ну, моя готова! — И он понес в угол пещеры большую тяжелую корзину.
Но никто не мог плести такие корзины, какие выходили из-под тоненьких, гибких пальчиков Шушик, которые умели и шить, и хорошо рисовать, и красивее всех в классе писать.
Из прутьев разной толщины и разного цвета Шушик сплела такую корзинку, что и самые требовательные мастера удивились бы. А о пастухе Асо и говорить нечего. Он стоял и, разинув рот, в немом удивлении созерцал работу девочки — корзинку с цветным кантом, с отделкой, с крышкой.
— Мы ее на выставку пошлем, — решил Ашот.
— Лучше бы подарить ее какому-нибудь достойному человеку, — подмигивая Шушик и исподтишка показывая на себя пальцем, сказал Гагик.
— Да, и я так думаю. Я подарю ее одному очень достойному и очень славному товарищу, — спокойно, торжественно произнесла Шушик.
Все с нетерпением ждали — кто же этот товарищ? Конечно, и Ашот и Гагик в равной мере могли рассчитывать на подарок. Разве не достойны они его?
Но девочка медлила. Она поднялась, поправила сбившиеся на лоб волосы и, протянув корзинку Асо, ласково сказала:
— В нее ты будешь собирать землянику. Будешь вспоминать наши трудные дни, нашу дружбу.
— Молодец, Шушик! Вот не ожидал! — захлопал в ладоши Гагик.
А пастушок, весь красный, смущенный этим неожиданным знаком уважения и дружбы, растерянно бормотал по-курдски:
— Заф, заф, разима!..[44] Ты моя сестричка, ты свет очей моих… — и прикладывал к сердцу свою смуглую худую руку.
Коротко сказал Асо. Но именно такими короткими словами курды выражают свою преданность, любовь, счастье — все то хорошее, что чувствуют они к девушке, которую называют сестрой.
За сестру курд и жизнь может отдать.
— И ты мой брат, — ответила Шушик, конфузясь, и с теплой улыбкой протянула Асо руку.
— Ура, ура! — снова заорал Гагик.
Но Асо мгновенно охладил его пыл. Взяв в руки дубинку и погрозив ею Гагику, он сказал:
— Чтоб теперь ты не смел дразнить Шушик!
Гагик знал, что это шутка, однако посерьезнел.
— Курд-горец и впрямь может хлопнуть, — сказал он, и ребята весело рассмеялись.
Настроение у них было хорошее, голод не мучил, все были довольны и друг другом и своей работой, в глиняных кувшинах поблескивала вода, рыжие снопы дикой пшеницы были сложены почти до потолка у одной из стен пещеры. Посмотришь на них — и на душе становится радостно. Главное же заключалось в том, что почти миновала опасность…
Однако Ашот был задумчив. Он давно уже решил подготовить ребят к одному важному делу и только ожидал удобного случая. Сегодня такой случай представился.
Когда все утомились и отложили в сторону свои корзины, Гагик сказал:
— Ну, Ашот, сегодня твой черед заливать.
В самом деле, что другое им оставалось, если не «заливать» (у шутника Гагика это означало — рассказывать сказки). Бесконечные истории, преимущественно с веселым концом, смягчали тяжесть выпавших на долю ребят испытаний, сокращали зимние ночи, а с ними — и время неволи.
— Ну ладно, — быстро согласился Ашот. — Я расскажу вам одну историю, которая учит находчивости. Эту историю я вычитал у Себеоса, армянского историка средних веков. Слушайте.
В седьмом веке одна часть Армении находилась под властью персов, а другая подчинялась Византии.
Армянский князь Смбат Багратуни обратился к народу с призывом восстать против захватчиков и насильников — византийцев. Узнав об этом, их император приказал схватить Багратуни. Его повезли в Византию и, закованного в цепи, заключили в темницу, перед тем как отдать на растерзание зверям, — так решил император.
