Николай Романов - Встреча с границей
Слезы, правда, и до сих пор не все выплаканы.
Однажды в Первомайский праздник собрались у нас за столом одни вдовы и стали просить ее спеть «Степь да степь кругом». Должно быть, раньше эта песня была у нее любимой. Мама долго отнекивалась, но, видимо, ей самой все-таки очень хотелось спеть. И она запела. Пела не очень громко, но так душевно, так трогательно, что все женщины притихли, присмирели и потихоньку откуда-то из рукавов стали доставать Маленькие кружевные платочки.
А мама пела и, казалось, никого не видела. Щеки ее разгорелись румянцем. Синие, еще совсем молодые глаза повлажнели. Она стояла прямо, во весь свой высокий рост. Русые волосы, такие же пышные, как и раньше, только иссеченные белыми прожилками, были зачесаны назад и прихвачены широкой гребенкой. Руки сложены на груди. Голова легонько покачивалась в такт песне.
Пропела последний куплет и разревелась. Вместе с ней заплакали гости. У меня перехватило дыхание. Я выбежал из избы и уткнулся лицом в зеленую щетину молодой травы...
И сейчас мне вдруг так захотелось припасть губами к ее седеющим волосам, сказать что-то теплое, ласковое. Ведь у меня самого так радостно на душе!
Но мама уже поднялась с низенькой скамеечки, смахнула с фартука в таз картофельные очистки.
— Ну вот как хорошо побеседовали, Колюша, — в ее глазах проскользнула тревога. — Что-то ты сегодня и про зарядку забыл.
Зарядкой у нас называлась утренняя работа по дому: принести воды, наколоть дров, что-то починить, вскопать, переставить, перенести. Дома я оберегал маму от тяжелой работы, а в колхозе ее неизменно ставили на мужские места. И трудодней у нее было как у хорошего тракториста.
Я схватил ведра и выскользнул из избы...
* * *— Здравствуйте, товарищ секретарь!
И во дворе сразу посветлело. Впорхнула Люба на своих белых крыльях. А я стою босиком, в выцветших пепельных штанах, в красной рубахе навыпуск. Как только земля держит!
— Ой, верстак! — обрадовалась девушка. — Твой? — Я кивнул. — Можно, я немножко построгаю? У нас в школе дорогие станки, хороший инструмент, много всевозможного металла, даже цветного, а вот дерево — на вес золота. На всю мастерскую две доски, и те сучковатые. А так хочется постолярничать. Ты что мастеришь?
— Полочки для книг.
— Чудесно! Пусть одна из них будет сделана мной. Не возражаешь?
Люба сама достала рубанок, проверила на глаз острие лезвия, зажала доску на верстаке и широко, сноровисто замахала рубанком.
Вошла мама с высоко подоткнутым подолом и ахнула.
— Батюшки-светы! Откуда такая красивая помощница?
Люба стряхнула с платья колечки пахучих смолистых стружек, приветливо поздоровалась и даже, кажется, сделала небольшой реверанс.
— Никак, Павла Корнилова дочка? На бабушку похожа.
— А я ведь не помню бабушку. У нас даже фотокарточки ее нет.
— Какие уж там карточки. Это сейчас запросто щелкают. Фотографов развелось, словно мух. Да еще велосипедистов. Поднялся на ноги и уже кричит: мама, купи ласипет! Пройди по улице, у каждого крыльца торчат. Да еще не простые — моторные. Что же мы на дворе-то стоим? — спохватилась мама. — Любой, кажется, звать-то? Ну, зайди в избу, Любаша, посмотри на наше деревенское житье. А ты бы, Колюша, обулся...
Может так случиться, что взрослый балбес наденет рубаху наизнанку? Оказывается, может. Проверено...
— Как у вас хорошо, чисто! — восхищалась Люба. — А у дяди Феди грязищи — хоть на тракторе вывози. Пять дней убираю и убрать не могу.
«Ну, сейчас не только дяде Феде, а и еще кое-кому попадет», — вспомнил я про посещение «комсомольским руководством» избы тракториста. Но девушка благоразумно промолчала. Умолкла и мама. Она украдкой посматривала то на Любу, то на меня, и в ее глазах, как и утром, я снова уловил тревогу. И что за неотложная работа вдруг объявилась у нее во дворе?
— Есть одно предложение, секретарь, — начала девушка, как только мама вышла. — Но я не знаю, могут ли приезжие комсомольцы вылезать со своей повесткой дня?
— Смотря какой.
— Ага, страхуемся? Организовать вылазку в лес.
— В каком составе? — отбивался я контрвопросами, пытаясь уловить, насколько серьезен этот разговор.
— В составе тебя, меня и двух палок. Ты за гида, я за экскурсанта. Молчание — знак согласия? Тогда завтра в шесть ноль-ноль по московскому времени. Разрешите откланяться! — Люба шутливо вскинула руку к воображаемому козырьку, щелкнула каблуками босоножек и шагнула в сени.
Я устало опустился на лавку.
Странно, очень странно устроен человек. Вместо того чтобы радоваться, он вдруг загрустил. И загрустил потому, что то, о чем можно было только мечтать, вдруг свершилось просто, буднично и даже как-то по-шутейному. Неожиданно быстрое знакомство, вечерняя рыбалка, а теперь поход в лес...
Что ж, Любу тоже можно понять. Ей скучно. Дружки и подружки далеко, а под руками только вот такие, босоногие, как я. Правда, эту босоногую деревенщину тоже можно к чему-нибудь приставить, например, копать червей, снимать ершей с крючка, тащить рюкзак...
Да, быстро гаснут твои праздничные звезды, Николай Иванов. Сверкнули и пропали.
Так, начиная с рубахи, и пошло сегодня все наизнанку.
БЕЗ КОМПАСА
Ровно в шесть утра Люба стояла под окнами нашей избы в легкой спортивной куртке, в наглаженных узеньких синих брючках и в желтых ботинках на толстой резиновой подошве. В ее плечи вдавились лямки тяжелого рюкзака.
«Чем она набила этот мешок?» — гадал я, не очень торопясь стать носильщиком. Настроение, испортившееся вчера, не выравнивалось.
— Его секретарское высочество плохо спало? — улыбаясь, встретила меня Люба. — Или раскаивается, что дало согласие на вылазку в лес? А это что? — выхватила она из моих рук газетный сверток.
— Ну, харч... — грубовато ответил я.
— Харч — сюда. — Люба сняла с плеч лямки, дернула застежку-молнию и опустила мой сверток в рюкзак. — А зачем новые ботинки, костюм? Сейчас же все меняй на стоптанное, рабочее, удобное. Чем плохи твои вчерашние брюки?
Я даже поперхнулся от неожиданности. Что это, издевательство? Сама словно с витрины соскочила, а меня хочет обрядить в стоптанные башмаки? Пожалуйста! Могу вообще босиком. Нашему брату не привыкать. Но зачем так старательно подчеркивать разницу между нами?
В сенях меня перехватила мама.
— Куда это ты вырядился ни свет ни заря?
— В лес. Гидом.
— Что?..
— Лес надо кое-кому показать, — невнятно промямлил я.
Глаза мамы повлажнели, руки, лежавшие на груди, расслабли, сползли вниз.
