Ал. Буртынский - Искатель. 1983. Выпуск №1
— Да черт тебя дери, ангелочек божий! Неужели так ничего и не понял?! — Вот когда он вспыхнул, Боря, был так искренен в своем возмущении, что Антон вначале даже опешил, такими острыми, как осколки, были летящие в него слова о том, что все должны быть железными в такое время.
Антон все порывался вставить слово, сбитый с толку схожестью этого выпада с тем, что выговаривал соседу отец, а по сути, если вдуматься, совсем иного, ставящего истину, с ног на голову. Ведь не мог же отец, всю жизнь дравшийся за правду, которой только и жива Советская власть (его слова!), вдруг предпочесть келейную осторожность, как это следовало из таинственной Борькиной премудрости. Или отец тоже недоумок?
— Вперед смотреть, — качал свое Борька, — а не ворошить грязное белье да выворачивать наизнанку врагу на радость… Понял?
— Да пропади ты пропадом со своей дурацкой логикой, — прошептал Антон в тихом бешенстве.
…Он почти со злорадством смотрел в выпученные на мгновение серые глаза. Казалось, Борису не хватало слов.
— Вот как ты заговорил, — сказал он неожиданно спокойно. И это спокойствие не сулило ничего доброго, но Антону уже было наплевать. — Соображаешь, что говоришь? Хотя чего тебе бояться…
Это он намекал на чекиста-отца.
Антон с удивлением смотрел на Бориса, пытаясь осмыслить эту последнюю фразу, так она его поразила. Но в это время в калитке появилась Клавка и сказала, что мать зовет обедать.
— Проводи меня, — сказал вдруг Борис, — надо поговорить…
И Клавка пошла… Вот так…
Антон торчал в беседке, подперев щеки ладонями, ждал. Мать звала ужинать, не пошел. Задул ветер с дождем, он все еще маялся, курил и думал о Клавке, до ломоты в висках пытаясь собрать воедино рассыпавшиеся слова, злые, беспомощные, с которыми обрушится на эту безвольную куклу, разумеется, по-дружески, но без всякого снисхождения. И вдруг растерял их мгновенно, увидев ее перед собой, кокетливо вильнувшую в. дверях беседки своей цыганской юбкой, ее улыбку, застывшую на оливково-смуглом лице.
— Ну и до чего вы там договорились? — спросил равнодушно.
— Ни до чего. Повернулась и, ушла.
Он поднял голову и увидел ее глаза, нестерпимо лучистые от наплывших слез.
— Вот так, — рассмеялась она, привычно коснувшись пальцами висков, — голова разболелась.
Может быть, и к лучшему сойтись ей с Борисом, раз уж на то пошло. Что ей с дядькой-бирюком? Дома не бывает, — то в институте, то у деда-лесника глухарей бьет… А Клавке семья нужна. Так, наверно, и будет. А слезы ее как роса, до первого солнышка… Все в нем противилось этой мысли, а что поделаешь? Девку, что кошку, говаривала мать, за хвост не удержишь.
— Любовь… — покачал он головой. — И что это за штука, никто не знает.
— Ну ты-то, наверное, знаешь, — и снова потерла виски, — ты у нас теоретик.
— Я-то знаю, — сказал он сквозь зубы, боясь, что вот-вот и сам разревется, так жалко было и ее и себя… — Я знаю, — повторил он сквозь дерущий горло комок. — Это когда двое как одно целое. Когда готов отдать все и рад… Все! Кроме собственного достоинства. Иначе перекос, обрушится домик.
— Так оно и бывает, — снова хохотнула она, откинув со лба челку. — Гибнем под обломками. А потом опять воскресаем.
— Не понял.
— И не надо, не забивай себе мозги раньше времени. Философ ты мой умненький. И вообще перестань, хватит!!
— Что хватит?
— Все! Ничего! — И вдруг затерлась головой о его плечо. — Не обижайся, ладно? Не будешь? Я же сказала, что ты умничка… Может, покормишь все-таки: есть хочу зверски, впервые за весь день. А дядька опять в лесу с охотой, лес его лечит, черта лысого.
Он слегка оттолкнул ее, сказал — ступай, мать давно ждет. Но она продолжала дурачиться, потребовала, чтобы он шел с нею, одной скучно, и он послушно поплелся и, хотя ничего в рот не лезло, выдержал пытку, отсидел за столом рядом с ней, весь чужой, словно замороженный…
* * *
Товарняк шел, без остановок по своей, по чужой земле, то утопавшей во мгле, то словно грозившей из тьмы таинственными огнями. Изредка ветер заносил в вагон влажные запахи полей, свежей стерни. Вдруг вернулось далекое детство, поезд, мчащийся в «Артек», желтые горы в барашках зелени и вдалеке неожиданная, как всегда, дымчатая полусфера моря. И встречающая у ворот толпа ребят — белые, желтые, черные смеющиеся лица… Антон разомкнул глаза, стряхивая наваждение. По вагону гуляли полосы света. Он прильнул к щели и почувствовал рядом прерывистое дыхание Бориса. Вдали, обозначая дорогу светящимся пунктиром, шли танки — длинная, бесконечная колонна. Они были похожи на чудовищ, крадущихся в ночи.
— Немцы, — чуть слышно обронил Борис. Антон лег, нащупав в кармане тёплую тяжесть пистолета, — Лавиной ползут.
— Ничего. Как приползли, так и уползут.
— Ты уверен?.. — В голосе Бориса приглушенно звучала горечь.
Он и сам не мог бы сказать, откуда в нем эта уверенность сейчас, когда оба они среди чужих, точно звери в клетке на колесах… С жарким, внезапно подступившим удушьем вспомнил подковы сапог над собой там, в застенке, равнодушное, похожее на любопытство презрение в совиных глазах майора, и опять уже в который раз с привычно нарастающей ненавистью подумал, что людям этим в театрально пестрых мундирах со. всеми их танками и тупой мыслью о превосходстве просто не под силу задушить человечество. Рабство в двадцатом веке?! Невозможно… Оглушили огнем, внезапностью, но это ненадолго, не может быть… Неохватная земля, заводы, шахты и двести миллионов готовых драться насмерть. Сейчас он мерил всех по себе, иначе не мог, и даже поморщился, таким абсурдным представилось ему это немецкое нашествие. Авантюра немыслимо огромных масштабов, авантюра — тут их главный просчет. А вслух только сказал:
— Уверености мало, драться надо… Каждому до конца.
Борис вздохнул:
— Знать бы, который час…
По времени они должны быть уже недалеко от Нежска.
Вернулось беспокойство и с ним жесткая готовность действовать. Поезд, утишив ход, затормозил на каком-то полустанке. Антон пробрался к чуть отъехавшим дверям, вглядываясь в темноту. Откуда-то запахло печеным хлебом, тупо засосало под ложечкой, но есть почему-то не хотелось. Теперь он различал в темной, с синеватым отливом дали что-то похожее на рощу, за которой подымались светлые дымки — там, наверное, было село. И вдруг замер: вдоль вагона не спеша шел мужчина в кожанке, с кобурой на боку. Не тот ли, что проверял на станции эшелоны? Странно. На мгновение взгляды их встретились. Или ему показалось? Немец, чуть замешкавшись, прошел дальше, и Антон, даже не успев отпрянуть, слышал, как он оправляется у колес. И лишь когда поезд тронулся, перевел дух и, перешагнув штабель, свалился к Борису на мешки.
