Михаил Гирели - Eozoon (Заря жизни)
Даль была ясна, и с пасторской веранды было видно на очень далекое расстояние.
Но не успел англичанин отъехать и полуверсты, как внезапно хлынул страшный ливень, бешено загрохотавший по упругим листьям раффлезий и, как театральный занавес, скрыл от взоров пастора Бермана удаляющуюся фигуру мистера Уоллеса и все, что его окружало.
С наслаждением вдыхая принесенную дождем прохладу, пастор Берман с удовольствием представил себе мокрую фигуру дерзкого англичанина, наказанного Божьей десницей за свою непочтительность и чванство, поудобнее уселся в кресло и, сложив руки на животе, забормотал нечто вроде благодарственной молитвы Господу Богу; ее хорошо знакомый текст оказался превосходным средством, механически вызывающим сон.
Через пять минут пастор спал уже крепким сном утомленного праведника.
Пастор Берман
Отец маленького Бермана, человек, уважаемый своими согражданами, а еще больше своей верной женой, был золотых дел мастером в маленьком земледельческом городке южной Голландии — Горинхеме.
Маленький магазинчик Ганса Бермана помещался почти на самой окраине городка, не доходя всего несколько шагов до крутого, обрывистого берега Вааля, катящего свои вечно пузырящиеся волны к широкому Маасу, за которым сразу начинались поля, усеянные мельницами, плод тяжелой, кропотливой работы упорного, трудолюбивого голландского крестьянина.
Поля начинались мельницей старого дедушки Утрехта и в безветренную погоду, когда дедушка сидел на камне у своей мельницы, а Ганс Берман на крылечке своего магазина, можно было переговариваться друг с другом, несмотря на то, что старый Утрехт давно забыл те времена, когда он еще хорошо слышал.
Понятно, что в такой дыре нечего было ждать больших доходов ювелиру, и Ганс Берман жил только редкими свадьбами да случайной починкой грошовых серег, колечек и брошек окрестных крестьянских щеголих.
Но никто никогда не слышал, чтобы Ганс Берман роптал на свою судьбу.
Рождение сына внесло в жизнь Ганса много шума и радости.
Будущий пастор с большой важностью подносил к синеватому с некоторых пор носу почтенного золотых дел мастера одну за другой обе свои крошечные ножки, покрываемые жадными поцелуями счастливого отца.
Но… все это было так давно… — и, конечно, сам пастор Берман этого помнить не мог.
В дальнейшем его мать, «мутти Эмма», начала рожать все новых и новых наследников скромного достояния, но честного имени Ганса Бермана, и дела стали принимать уже совершенно другой оборот.
Жизнь дорожала, дела почти никакого не было, и не прошло и нескольких лет, как кроткая Эмма, выбившись из сил, в один темный осенний вечер молитвенно сложив на высосанной груди руки, отошла в иной мир, разумно и безропотно, как то и подобает доброй, тихой и благочестивой женщине.
Ганс Берман запил, и дальнейшие перемены не заставили себя ждать.
Лично для Руди перемены эти выразились в том, что нежная, розовая кожица его детских ножек сменилась загорелой и грязной кожей ног вечно рвущего свои сапоги мальчишки, и в том, что уважаемый золотых дел мастер не переставал добросовестно и честно повторять одну и ту же фразу, отчеканивая каждое слово:
— Если ты будешь так быстро рвать свою обувь, то я тебя, подлеца, в сапожники отдам.
Надо отдать справедливость покойному золотых дел мастеру, он не бросал на ветер своих слов, дело кончилось тем, что Руди действительно был отдан подмастерьем к старому Гельдеру — соседу и отдаленному родственнику.
У Гельдера Руди пришлось обосноваться надолго.
Вскоре после того, как Руди покинул родительский дом, мальчик остался круглым сиротой. Смерть унесла в могилу почтенного Ганса Бермана.
Сестер Руди приютили сердобольные соседи, а самого Руди взял на воспитание бездетный старый Гельдер.
Вскоре честный старик принужден был сознаться своей половине, с которой привык делить все свои мысли и чувства:
— Знаешь ли ты, мой друг? Из Руди никогда хорошего сапожника не выйдет, вот что! Человек, который способен износить в месяц пару самых крепких сапог, должен пойти по другой части. Я думаю, что если мне удастся сделать из него священника, — это будет не многим хуже, чем шить сапоги.
Так была решена участь Руди. Мальчика определили в школу.
Ученье давалось Руди трудно, и не раз старому Гельдеру приходилось аргументировать свои нравоучения, на которые он не скупился, крепкими подзатыльниками и оттягиванием ушных раковин школьника.
Но судьба мальчика была предопределена. К двадцати годам Руди закончил образование.
Юношей он вырос довольно слабым и малокровным и удивительно равнодушным ко всему, что его окружало. Еще в школе учителя обращали внимание на это совершенно неестественное для ребенка равнодушие и апатию ко всему, с чем только мальчик приходил в соприкосновение. Как-то инстинктивно чувствовалось, что его тихое поведение могло быть объяснено только робостью.
Но наиболее странным в его поведении было отношение к женщинам. Он боялся девчонок и всегда постыдно ретировался перед ними. Завлечь его в игру, в которой принимали участие девочки, было делом совершенно невозможным. Казалось, что он испытывал настоящий страх перед женщинами, страх, выросший на какой-то болезненной почве. Будущий пастор ни разу не обнял и не поцеловал ни одной девушки; целыми днями он просиживал на большом пне тысячелетнего дуба, сломанного бурей, и глядел на зеленые ивы в неведомую даль. В эти часы кажущегося «бездумия» сложился характер молодого человека.
Таким образом складываются характеры большинства безвольных и бесцветных молодых людей, предоставленных самим себе в деле духовного воспитания и развития.
Ни о чем не думать — это значит думать о самом страшном. И смутные, расплывчатые мысли молодого Руди, мысли, существование которых было ему самому неясным, шаг за шагом, минута за минутой, день за днем, — выковывали в нем тот странный и ненормальный взгляд на вещи, которым отличался характер Рудольфа Бермана.
Старый Гельдер был очень доволен поведением своего приемыша.
— Ну, чем же он уже теперь не пастор! — почти радостно восклицал он, хотя нельзя не сознаться, что минутами честный старик негодовал на своего питомца, стараясь скрыть это от посторонних, но про себя награждал молодого человека весьма нелестными эпитетами: «кастрированная курица», «тесто без дрожжей» или что-нибудь в этом роде.
Старик не мог не возмущаться. В эти минуты он вспоминал свою молодость и былые похождения.
— Да, да, так это именно все и было… ну-с, а потом, — тут уже старик выдавливал из себя нечто, напоминавшее вздох разочарованного человека: — а потом пришлось венчаться!
