Григорий Федосеев - Живые борются
Рыбак спустился ниже. За соседним камнем оказалась небольшая заводь. Осторожно выглянув, Он увидел табунчик хариусов, подстерегающих добычу на струе. Продолжая таиться за камнем, Виктор Тимофеевич взмахнул удилищем. Приманка, подхваченная течением, сплыла ниже, но у слива вдруг заиграла, запрыгала, как живая, по прозрачной зыби. И тотчас всплеск, рывок. Еще секунда — и крупный хариус в руках Хорькова — упругий, скользкий, приятно холодный, с ржавчиной под плавниками. По исхудалому лицу рыбака расплылась теплая радость. В желудке воскресла мучительная боль голода.
Еще несколько взмахов удилищем, и в руках Хорькова забился второй хариус. Больше килограмма свежей рыбы — это ли не богатство?! Теперь можно было устроить настоящий пир. Хорьков разжег костер, нанизал непотрошенных хариусов на березовые вертела и приткнул к огню. Пока готовился этот необыкновенный завтрак, рыбаку все же удалось смастерить «мушку». Приманка была сделана не так уж искусно, однако это все же получше зеленого листка.
По берегу распространился давно забытый аромат поджаренной рыбы. Виктор Тимофеевич начал свой одинокий пир. Долго бездействовавшие зубы заработали жадно. Хорьков ел рыбу с костями, не пережевывая, торопясь утолить голод. А во рту копилась непривычная горечь, пища казалась невкусной, даже неприятной, вызывала тошноту. Но путник продолжал усиленно работать челюстями, пока не почувствовал сытость. Теперь можно было поспорить с голодом. Но как избавиться от слабости, как залечить раны на ступнях, как вернуть бодрость людям? Надо было любой ценой довести их до Селиткана — ползком, на четвереньках, как угодно, но довести!
Он долго ходил по берегу, махал удилищем, выбрасывая упругих, хариусов, и радовался, как пятилетний мальчишка первому пойманному пескарю. А когда в полуистлевшей нательной рубашке возвращался к перевалу, за спиной его была гимнастерка, до половины наполненная свежей рыбой. Он перебрел полоску мшистой тундры и, сгибаясь под тяжестью ноши, скрылся в тайге. Ветер шумел ему вслед, распахивая лесные просторы.
Солнце ушло за лес. Затуманился водораздел, а за ним млела бугристая даль, прикрытая дымчатой вуалью сумерек. Ночь пришла сразу. Люди на перевале не спали, ждали Хорькова.
Он не пришел...
Абельдин по-прежнему лежал в жару, бредил, метался, обнимая костлявыми руками примятую землю, что-то просил на казахском языке. Татьяна и Борис лежали у огня в забытьи. Они уже не сознавали своего положения, не чувствовали течения времени. Их лица после ожогов покрылись коростой, колени и локти стерлись до крови, ноги распухли. Последним желанием путников было дождаться рассвета. Они еще надеялись доползти до Селиткана, сделать плот, надеялись выиграть поединок.
Утро пришло мрачное, сырое.
— Надо идти, чего ждать, он не вернется, — сказал Борис, пытаясь подняться на ноги.
— Пойдем, Борис, непременно пойдем, может быть, найдем Виктора Тимофеевича. Ты подбрось дров, а я распакую материал, он просил его сжечь, — сказала Татьяна, ползком добираясь до рюкзаков.
Девушка расслабленными пальцами развязала узлы на свертке, рассыпала снимки. Сверху попались фотосхемы, наклеенные на жесткую основу. Она переломила их и безжалостно, как ненужную вещь, бросила в огонь.
Весело заплясало пламя. Татьяна и Борис видели, как оно пожирало добычу, как ожил рисунок, стал горбиться, оставляя на пепле еле уловимые нити рек, затемненные пятна тайги и серые, бесконтурные мари. Схема еще какое-то время сохраняла свой узор. Но вот рисунок продырявился и вмиг исчез вместе с пеплом. Ничего не осталось.
Татьяна подняла еще пачку снимков и уже замахнулась, чтобы бросить их на огонь, но в это время из леса долетел странный звук, будто близко взревел зверь. Из сумрака лесной чащи показался Хорьков.
Снимки выпали из рук Татьяны. Она видела, как Виктор Тимофеевич с трудом передвинул левую ногу, осторожно оперся на нее, затем схватился за лиственницу и, припадая к стволу, подтянул правую. Левой рукой он волочил гимнастерку с рыбой. Но дальше у него не хватило сил. Хорьков сполз по стволу на землю и прополз на четвереньках два десятка последних метров.
— Вот хариусы... Ешьте вдоволь! — сказал он охрипшим голосом. — Я был на Селиткане. Это совсем близко. А сколько рыбы!..
Виктор Тимофеевич вдруг умолк. Ноги подломились, и расслабленное тело приникло к земле. Татьяна бережно подняла его безвольную голову, подложила под нее рюкзак, укрыла пологом, и Хорьков погрузился в сон. Путники положили несколько хариусов на угли и, пока жарилась рыба, мысленно унеслись к чудесной реке, обещанной Хорьковым. Они готовы были немедленно отправиться в путь.
Завтракали без Хорькова — его не могли разбудить. Пока жарилась рыба, все с нетерпением ждали трапезы, но стоило проглотить первый кусок, как голод исчез. Несоленая пища казалась безвкусной, горькой, как хина. Ели насильно, чтобы подкрепиться. Ведь надо было идти. Там, на Селиткане, спасение!
Но в этот день никуда не пошли, решили переждать. Вечером варили рыбу, пили горячий чай, заваренный брусничным листом, сдабривая его воспоминаниями о сахаре и горячей пшеничной лепешке. А в темноте, над притихшей тайгою, кричала голодная сова, и где-то далеко мигали сполохи...
Утро наступало медленно. На хвое, на кустах, на зябких березовых листьях висели прозрачные бусинки влаги. Было холодно. Из-за лысых вершин поднялось солнце, убрало туман, обогрело землю и поплыло огромным шаром над безбрежной тайгой. Надо было собираться.
Абельдин лежал между корнями лиственницы, совершенно расслабленный, в жару, неспособный идти. Его уже не соблазняли ни спокойная река, ни рыба, ни жилуха. К нему, еле передвигая ноги, подошел Хорьков.
— Встать сможешь? — спросил он.
Тот вдруг, как от испуга, торопливо оглянулся и робко покачал головой. Казалось, только сейчас он со всей ясностью понял, как дороги ему и этот лес, и тучи, и комары, и все-все! А Хорьков стоял молча, глядя на Абельдина со строгой неподкупностью. Парень как-то вдруг сжался в комочек и, отодвинувшись от Хорькова, прижался к толстой лиственнице, словно кто-то собирался вести его на казнь. Татьяна молча подошла к обреченному, смахнула с загрубевших щек мутные капли влаги, заботливо пригладила его разлохмаченные волосы и отошла, нервно закусив губу.
Молчание было тягостным. Виктор Тимофеевич присел к костру. Он понимал, что Абельдин действительно идти не сможет и что никакие соблазны не помогут. Унести же его им не по силам. Что же делать? Бросить?.. Какое это страшное слово!.. Может быть, оставить на перевале и после вернуться за ним? Но представится ли такая возможность? И выдержит ли человек? Ведь он слишком истощен голодом, не способен поддерживать огонь, принести воды. Пропадет! Разве одному кому-нибудь с ним задержаться? Но и это не выход — можно потерять двоих.
