Мельник Акимович - Гранитный линкор
Уточкин успел побывать в подразделениях, побеседовал с матросами, рассказал им о предстоящем штурме, проверил боевую готовность подразделений. Настроение у людей было приподнятое, наступательное. От этого и майору становилось хорошо. Особенно взволновал его Ерохин, с которым майор поговорил просто, как равный с равным.
Густой румянец вдруг вспыхнул на обласканных северными ветрами щеках майора. «Ведь правильно упрекнул меня Степан...»
В штабе батальона Уточкин застал Юрушкина. Увидев майора, лейтенант поднялся, вытянулся и сообщил о цели своего прихода: по приказанию начальника штаба полка он инструктирует работников штаба батальона перед началом штурма.
— За помощь спасибо, — дружески протянул ему руку майор.
— К-кроме того, — лицо Юрушкина сделалось неподвижным,— обращаю ваше в-внимание, товарищ майор, на плохую в-воинскую дисциплину личного с-состава во вверенных вам подразделениях.
Майор озабоченно посмотрел на Юрушкина.
— В чем, товарищ лейтенант, вы видите плохую дисциплину?
Лейтенант еще больше вытянулся.
— Внешнего в-воинского вида у м-матросов нет. В землянках непролазная грязь. Подчиненные не всегда п-приветствуют командиров. А к-командиры не используют своих д-дисциплинарных прав, либеральничает. В книгах в-взысканий чисто! Одни поощрения! Такое с-средство воспитания, как гауптвахта, не применяется! С таким состоянием д-дисциплины трудно будет вам, товарищ майор, штурмовать сегодня Гранитный линкор.
Уточкин помрачнел. Ему хотелось скомандовать этому молокососу: «Кругом, марш!», но сдержался. Ведь он, Уточкин, не вылезавший из боев, лучше знал состояние дисциплины батальона, чем этот накрахмаленный, наутюженный лейтенант. Однако в словах Юрушкина была и доля правды: продолжительное пребывание батальона на передовой сказывалось на дисциплине. «Надо непременно заняться этим!» Но ни недостаточно подтянутый вид воинов, ни грязь в землянках не дают права говорить о плохой дисциплине в целом, а гауптвахта — не основа воспитания!
— Молоды вы, лейтенант. В ваши годы я тоже считал гауптвахту святой святых, но когда присмотрелся к бывалым командирам и глубже заглянул в душу солдата, стал думать по-другому,— сказал майор.— А у вас гауптвахта, трибунал — основное. Оттого и не любят вас матросы. Солдатского языка к подчиненному вы еще не нашли!
— У меня, т-товарищ майор, язык для п-подчиненного — железная требовательность!.. А остальное — дело п-политработников,— стараясь придать голосу уверенность, сказал Юрушкин.— Я с-строевой к-командир.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Желание Ерохина исполнилось. Ночью, когда на горизонте посветлели от северного сияния кучевые облака, начался штурм Гранитного линкора.
В расположение вражеских укреплений ворвался батальон майора Уточкина. Бой был короткий, но горячий.
Враг не выдержал и в беспорядке отступил на вторую, более мощную линию обороны. Окрыленные успехом, матросы продолжали наседать. Они хотели на плечах врага ворваться на вершину грозной высоты и водрузить там советский флаг.
Перепрыгивая опасные щели, карабкаясь по крутым обрывам, взбираясь на отвесные обледенелые скалы, североморцы проникли во вторую линию обороны. Как вдруг задрожали под ними камни, потемнел перед глазами снег и больно стало ушам — огненный смерч обрушился на наступающих. Огонь был всюду. Казалось, стрелял каждый камень.
Скрепя сердце матросы залегли: на рожон не полезешь!
Больше часа бьет артиллерия врага. Еще свирепее строчат пулеметы. Прижались к граниту матросы, голов не поднять. Лежит и Леонид Ерохин, стиснув в руках автомат. Обида грызет сердце: «Что же это? Выходит, не мы их, а они нас прижали!» Он видел, как поднялся в полумраке во весь рост командир роты, выбросив вперед сжатую в кулак руку, хотел что-то крикнуть матросам, да не успел — пулеметная очередь сбила командира.
Решительно поднялся на его место порывистый в движениях молодой командир взвода.
— Товарищи! — крикнул он и тоже свалился.
Матросы неподвижно лежали.
— Захлебнулась наша атака! — крикнул кто-то.— Назад надо!
— Назад путь отрезан! Только вперед! — ответил Ерохин.
Обычно Уточкин быстро ориентировался в любой обстановке боя и всегда находил правильное решение. Еще не было случая, чтобы он не выиграл сражения. Но сегодня почему-то чувство уверенности в успех часто покидало его. Сжималось сердце. Росло беспокойство. Однако он не выдаст своего беспокойства подчиненным.
Атака батальона слабела. Командиры рот докладывали о больших потерях. Огонь вражеской артиллерии нарастал и был губительным. Своя артиллерия молчала. Уточкин знал — нет снарядов, небольшой их запас командующий бережет на крайний случай.
— Перепутаем Шредеру карты и без артиллерии! — Уточкин решительно взял трубку телефона и попросил командира первой роты.
— Лейтенант Колычев убит, — сообщил связист.
— Тогда младшего лейтенанта Кочуру!
— Убит.
Уточкин медленно положил трубку.
— Срочно перенести командный пункт в расположение первой роты! — приказал он начальнику штаба. — Я иду туда!
Когда майор Уточкин в сопровождении автоматчиков подходил к ориентиру Верблюжий горб, расположенному у второй линии вражеской обороны, до него донесся окрик:
— Стой! Стой!
Майор выскочил на бугорок, в полумраке рассмотрел, как с вершины Верблюжий горб, трусливо прячась за камни, бежали два матроса. За ними, поливая из автоматов, гналась небольшая группа вражеских солдат.
Навстречу матросам выбежал майор Карпов.
— Стой! — повелительно крикнул он. И упав за камень, ударил из автомата по вражеским солдатам.
Три вражеских солдата были срезаны автоматной очередью Карпова и остались неподвижно лежать на снегу. Остальные обратились в бегство. Вдогонку с криком «ура!» устремились только что струсившие матросы.
— Плохи у меня дела, Степан, — признался другу Андрей Уточкин.
Ерохин приподнял голову. Над ним нависла дышащая огнем главная скала Гранитного линкора.
— Вот она! —жарко сказал он сидевшему за ближним камнем матросу Камушко, с расстроенным, но решительным и возбужденным лицом, одному из двух, только что проявивших минутную трусость. — Будем там сегодня!.. — И, нахмурившись, строго спросил: — Как это, дорогой, такой конфуз с вами приключился?
— Ды я... сам не знаю,— пробормотал Камушко.— Их пятеро было, а нас двое...
— Струсили, значит?
— Ды нет...
— А как же?
— Страшно стало...
— Вы и убежали?
— Ды мы не бежали — отступали...
— Это, дорогой, и есть трусость!
