Борис Казанов - Роман о себе
Ведь я подозревал, заставая удрученной Иру, что ее, однолюбку, не умеющую хитрить, - как бы она ни успокаивала себя, что Боря не может к ней ни с того ни с сего охладеть, - что ее все же задевали интрижки Бори с ее подругами: только Ира обзаведется подругой, как та станет добычей Бори! Он и здесь лишал ее опоры. А если б я приходил не только к Боре, но и к Ире, и хвастался не только своими рассказами, а иногда послушал и ее стихи; если б до меня доходило, что передо мной сидит женщина, которую Боря удерживает лишь своей гениальностью, то она, быть может, простила бы мне и мое бедственное положение, и то, что я хочу стать большим писателем, и мою корявую речь, и неумение себя вести. Но откуда мне такому было взяться? Нас разделяли и люди, их близкие друзья, мои «русскоязычные» враги из журнала «Неман»: Наум Кислик и Валька Тарас, а потом и сам Шкляра. Ира не впитала их тон и пренебрежение ко мне, но все это давало знать и преломлялось в ней. Я как-то высказал свое неудовольствие Боре: как Ира терпит у себя дома столько евреев? - на что Заборов усмехнулся: мол, он знает, кто она такая… Насчет этого ходили толки, Заборов помалкивал, а Шкляра лишь подпускал тумана. По его словам, Ира была внебрачной дочерью Бориса Корнилова, поэта поталантливей Есенина, загубленного сталинской инквизицией. Я знал лишь то, что Иру удочерил ленинградский художник Басов, опекая и после замужества.
Затеяв жизнеописание Иры в минуты идущего между нами разговора, которым надо бы дорожить, я вижу причину такой забывчивости в неудобстве, что зашел сюда как будто бы молодой. Мне хочется убежать из своего возраста… Да я бы отдал эти годы только за то, чтоб не видеть себя такого, вроде Вани Ласкова, сидящего на кухне Иры и хлебающего суп или борщ! Поэтому я спешу преждевременно проститься с Ирой и перескочу лет через 10-12, когда я, узнав об отъезде Заборовых, зайду к ним с Аней, застав Иру с Кириллом. Тогда подрастал их сын и училась в университете дочь Машка. Ира будет сидеть печальная, переживая, что уезжает, побаиваясь, должно быть, как поведет себя муж в новых обстоятельствах и посветит ли ему вообще заграница. Ее удивляла, о чем она призналась мне, абсолютная убежденность Бори, что он пробьется в Париже. Подавленная, не представляя, что ее ждет, - ведь отъезд тогда был полным изгнанием! - растерянно бродя по новой квартире, полупустой из-за проданных вещей, она принялась уговаривать меня тоже уехать. Имея возможность остаться за границей в любом рейсе, я б не уехал из Минска из-за принципа. Надо было пробиться в Союз писателей, все на нем завязалось, я себе не принадлежал. Чтоб успокоить Иру, опасавшуюся поменять Минск на Париж, я показал ей в окно. Там прилично одетый гражданин, по виду заведующий научной лабораторией, а, быть может, и деятель искусств, поставив рядом портфель, подрагивая от высвобождения, выписывал желтой струей автограф на мартовском снегу. Я привел гражданина как положительный пример, поскольку он отошел от тротуара, а не мочился среди прохожих или им на головы с этажа: «Если будешь скучать, глянь оттуда из этого окна», - Ира усмехнулась, и эту улыбку я запомнил. Мы расстались, и было нелегко обяснить Ане, которую я подготовил к Ире заранее: что ее встретит очень красивая тетя, и как все будет замечательно там, - я не мог никак развеять детское недоумение, что тетя почти что и не заметила Аню со мной.
До этого я к месту и не к месту упоминал Борю Заборова и, слыша из кухни его приближающиеся шаги, хочу внести ясность насчет наших отношений. Весь смысл этих отношений заключался в том, чтоб, видя Заборова раз в три месяца, а потом раз в три года, постоянно держать его на языке, бахвалиться, что есть у меня такой друг - Боря Заборов. Потеряв Шкляру, я искал в Минске замену. В общем, искал уже не друга, а собеседника на короткий час, о котором можно было бы сказать словами Ги де Мопассана: что с ним дышится так же легко, как у берега моря… Вот он вошел, чтоб отбыть со мной пять минут, среднего роста, не потерявший стройности и от этого кажущийся повыше, с длинным небритым лицом и картавостью еврея, с синими глазами, узкогрудый и слабосильный, как могло показаться, не знающий, что такое физическая закалка, но неудержимый и запальчивый, как в фосфоре весь. Помню, как он вспыхнул, когда Володя Короткевич, язвительный белорусский романист, прошелся по поводу небрежного оформления Борей некоторых книг. Все знали, и в том числе Володя, что Боря занимается книжной графикой всерьез, делает на ней имя, делает конфетки из говна. Но если нужны деньги, а заказы плывут, то не в каждой же книжонке будешь выкладываться, или не так? Ничего такого не сказал Короткевич, но как взвился Боря! - вошел ничем не приметный мужчина: просвечивающиеся волосенки, зачесанные по-детски на лоб; в каком-то джемпере сереньком или кофте, в брюках каких-то. Добавит к ним шляпу и пальто - и пошел: воротник поднят, руки в карманах, синие глаза фотосинтезируют окрестность: нет ли приметной натуры? Он взял первое место в старом Доме творчества Якуба Коласа, где устроила конкурс-просмотр среди эстетствующих мужичков белорусская поэтесса Вера Верба. Я видел ее, когда прогуливался с теткой в трамвайном переулке, забыл упомянуть: она прошла мимо, не узнав, став похожей на свой псевдоним, то есть на корявое дуплистое дерево; закутанная в линялую шубу, глотающая, вместо таблеток, суперсексбоевики и негодующая на их отсталость, непрофессиональность, - такие боевики в изобилии поставляла жуткая фирма Кудрявцев и К*, где корпел редактором, заклеивая фиговыми листочками членообразные слова, «великий бобруйский писатель» Михаил (Моисей) Наумович Герчик. Молодая Вера Верба отдала Боре высший балл, - еще бы ей не знать, кому давать! Я не был там, но если б заявился, был бы изгнан и бежал, как лермонтовский Гарун.
В Домах творчества у Бори не было недостачи с натурой: одна художница одевается, другая раздевается, он еле успевал натягивать на подрамники холсты. Тут ничего удивительного: он работал, как вол. Один только раз я видел его отдыхающим. Шел с Натальей, вдруг видим Заборова: сидит в парке на скамейке, как и я любил так. Всегда крайне занят, а тут - на тебе! - сидит, скучает, дурака валяет. Наталья все порывалась сказать: «Доброе утро!» - я еле ее отговорил, стал уводить: пусть отдохнет великий труженик, скажешь «Доброе утро” в другой раз!… Однако Наталья, по-видимому, не забывавшая Борин поцелуй на нашей свадьбе, когда он под крики «Горько», меня опередив, припал к ней, как к своей, - Наталья произнесла, отчего-то на Борю прогневавшись, сидевшего скромно на скамейке: «Какой подлец!» - а чтоб ей такое слово выговорить, ох, как ей надо рассвирепеть!… Это был единственный человек из моих знакомых, от которого отлетала национальность; он не носил это, как мету, вообще не имел никаких мет, так как с рождения был помечен как художник. Но когда я на него смотрел, я помнил, что он еврей, и тотчас вспоминал, что и я такой же, - мне было приятно себя с ним в этом смысле объединять. Боря Заборов, в отличие от Иры, оставался в стороне от едких кривляний «русскоязычных” насчет «Бори-боксера, друга Шкляры». Когда я заходил к Заборовым с Аней, то я хотел застать именно Борю Заборова, и я его не застал. Но еще раньше, за месяц или два, мы неожиданно увиделись в коридоре издательства «Мастацкая литаратура», - сам не знаю, что я там потерял. Я слышал, что Боря оформил «Гамлета» в белорусском переводе, был сам доволен графическими миниатюрами. По Минску гулял слух, что Заборов заказал для себя лично в типографии два экземпляра с обложкой из замши, на которую угробил Иркины сапоги. Вообще-то случай по тем временам небывалый, что такое он сумел вытрясти из них! А то, что ему, отщепенцу, давали заказы, уже изгнанному из творческого союза?… Да, он умел устраивать свои дела! В коридоре издательства он появился и шел навстречу, расстегнутый, как всегда, пальто с поднятым воротником, руки в карманах и так далее. Мы не виделись лет пять, я заметил его первым и думал пройти, помахав рукой, как любому из знакомых. Махнул - и прошел мимо, а знакомый, привыкнув к таким молниеносным проходам, и не подумает, что столько-то там не виделись лет. Боря, вдруг обнаружив, что это я, стал, как вкопанный, раскрыл объятья, расцеловал, умиленный, и оторвался, - и все сказано, нечего больше сказать.
