Василий Юровских - Сыновний зов
Подарок
Юрию Селезневу
Березовая дубрава — предки наши, переселившись в давние времена за Урал, так окрестили могутные березняки — сама себя обредила и просторное межстволье загустело подлеском. Тут и крушина с черемухой, тут и боярка с калиной, тут и вишняги с шиповником, тут и дерен белый с кроваво-красными, как розги, ветвями, и круглолистая ирга… В полный рост не разгуляешься и, согнувшись, ищу дубравой грузди и опята.
С узкой тропинки, натоптанной коровами, глянул впереди себя и за блекло-желтыми стеблями купены приметил внушительную «воронку» переросшей волнушки. Точнее всего не воронка, а вылинявшая красная шапочка, и вдобавок не порожняя — до краев полная воды. Дождь ли не успел испариться в тени, быть может, роса накапала с берез и черемух. Посмотрел на лесную шапочку и вспомнил обожаемого человека, Михаила Михайловича Пришвина. Однажды напоила в лесу птичек и его старая сыроежка, и он благодарные слова о ней сложил…
— За светлую память Михал Михалыча испью-ка из волнушки, — промолвил я вслух и на четвереньках припал к ней.
В розоватой водице отражались березы и черемшины, глазок синего-синего неба и еще что-то густо-бордовое, а что — не пойму! Осушил волнушку — вода настоялась чуть горьковатая, поднял голову и глазам не верится: с нижней ветки вишняга свесились три спелые вишенки. И до того крупно-налитые — садовым ягодам не уступят, а по вкусу — тех дороже и приятнее.
Дивиться было чему: нынче зеленью лесное вишенье обрывают. Лишь скраснеет с бочка — и заверещат лесами мотоциклы, заныряют с осиным жужжанием легковые машины… Поэтому настоящее вишенье — редкость редкостная летом, а тем более в осеннем лесу.
— Вот и мне подарок, Михал Михалыч. И водицы испил, и ягоды увидел…
Осторожно сорвал вишенины — они легко отстали от плодоножек-«торочков», — бережно опустил в эмалированную голубую кружку. А чтобы не болтались — листьями вишневыми обложил ягоды.
Остаток дня бродил лесными увалами и чувствовал не столь тяжесть груздей в корзине, сколь словами не объяснимую радость — угощу я вечером семью вишеньем, каждому по ягодке. И еще все время казалось мне, что где-то должен встретиться добрый и мудрый дедушка. Своих по отцу и матери я не застал в живых, и вместе они соединились для меня в одном человеке, чье имя помянул, когда пил из волнушки. Никак не могу поверить, будто ушел он из жизни насовсем…
Вон ветер качнул березу, она задела листьями соседнюю, и послышался не шорох, а словно кто-то вздохнул и прошептал:
— Пришвин…
На рассвете
Осенний рассвет чуть забрезжил, а из согры на колок уже поднялись тетерева. Раскачиваются на сквозняке берез и шеи настороженно тянут: вот-вот головы сами по себе полетят. И слыхать, как они друг дружку спрашивают:
— Хто-хто-хто-хто-о-там?..
Крадусь к ним, обливаюсь потом. Вон и солнце желтоглазое в щелку меж туч глянуло, выжидательно прищурилось. А я все еще не приблизился. Только слышу: «Хто-хто-хто-о-о-там?»
Да кто там, думаю, косачей растравляет? Присмотрелся, а в колок, как я же, лис ползет на брюхе и хвостом нервно крутит. Кинулся он в березы, листом палым зашумел. Сорвались тетерева, и лишь один косач остался.
Заметался лис по колку, морду задрал, упрел аж — язык свесился и дымится. А косач высоко и не шелохнется даже. Тут лис разозлился, на березу бросился и ну тявкать: с визгом, с плачем. Истерику закатил — смешно со стороны… А косач сидит и смотрит из-под спело-малиновых бровей на вольное раздолье, на березовые дубравы и дальние фиолетовые колочки. И чудится мне: играет ветерок на его хвосте-лире что-то прозрачное и задумчивое. И от того, верно, пуще лис бесится.
А может, облаивает он косача вовсе не потому, что съесть его охота? Лис старый, поди, и зубов-то нет. Злится он из зависти к косачу — недоступному и непонятному для лиса в своей крылатой возвышенности.
Первая синица
Все лето будила меня по утрам неугомонная горихвостка. Она выпархивала из теплой синевы, садилась на провода и начинала петь в мое окно: «Фьюить-тик-тик-ти-ти, фьюить-тик-тик-тик-ти-ти…»
Я вставал, распахивал створки и узнавал ее по рыжему горихвостику. Она все щебетала, а я негромко говорил ей:
— С добрым утром!
И начинался день…
А вчера сон длился долго, и я словно не знал: будет ли утро? Горихвостка не прилетала. Вдруг с проводов сорвалось знакомое: «Фьюить, фюить…» Вскакиваю и к окну, а там… большая синица крутится. О чем дальше петь — не знает, не успела заучить.
Уж и солнце загорелось в окнах, а она никак не может вспомнить. И тогда ясно и звонко цвенькнула своим голосом: «Вот и день, вот и день!»
Я улыбнулся ей и сказал:
— С добрым утром, осень!
Осиный „мед“
Пробираюсь угористым берегом речки Крутишки, заглядываю в упрятанные березовыми и тальниковыми листьями омута, где караулят щуки ротозеек-лягушек. Вот поднялся из ляжины и приметил, что поперед меня лисица трусит. Не сыта, видать, коли днем промышляет, и увлечена до того — человека не чует и не слышит. А ее, рыжую, далеко видно на белесых осенних травах.
Отвлекся от воды и любопытствую, чем займется теперь лисица? Вон загустевший хвост косынкой вскинула и ну рыть. Земля пригоршнями полетела под горку, будто кто-то лопатой копает, а не лисьи лапки, похожие на женские руки, испачканные черноземом, ее скребут. Не сдобровать мышке, угодит на жевок лисице.
Остановился я и поджидаю, когда она выроет-изловит мышь, натешится-наиграется, цапнет аппетитно и дальше побежит. Повозилась лисица с норкой, чихнула и, отряхивая лукавую физиономию, тронулась вперед. Потом снова за работу, да с таким азартным приступом, хоть сам беги и вместе с ней раскапывай крепко-сухую дернину.
«Пущай кушает», — ухмыляюсь я, и мысли нет о том, что по белым снегам кто-то из охотников приударит за красным зверем. Просто любуюсь на лисицу и приятно на душе: не один у Крутишки, а на пару с работящей женщиной…
Наши матери за войну сколько перелопатили ее, земли, чтобы фронту хлебушко вырастить… Мыши тогда одолевали поля, хомяки забивали свои сусеки отсортированным зерном. Искать их — дело нелегкое, и помогали нам лисешки зорить хомячьи припасы. Бывало, зароемся с ребятами в солому, и до зуда-онемения тела ждем, когда лиса наткнется на «подполье» хомяка. Ей достанется троешерстный дармоед, а нам ведро чистого гороха или звонко-сухой пшеницы…
Скрылась лиса за изворотом побережным, и тогда я пошагал туда, где усердничала она. Может, и не съела мышь, а закопала под зиму на черный день. Такие кладовые находили мы у лисиц частенько: это из мышей или лягушек, а то и дохлую курицу с птичника утащит и зароет.
