Юрий Куранов - Избранное
Дорогой на Водобег прямо за обочиной пристроилось крошечное, чуть заметное озерко, вода его черна и не поддается свету. Озерко застыло как в деревянной ложке, в двух сосняковых взгорьях. Со взгорков на него дышат папоротники и вереск. Озерко молчаливо и кажется выточенным из черного камня, обложено небольшими валунами, словно крошечными самородками чаги. Над ним разве что сидеть, смотреть на дорогу или поить по пути скотину. Оно, конечно, братец. И еще два братца, братцы-близнецы. Они залегли с двух концов поселка, северного и южного, почти на равном промежутке от него каждый, — Векшенец и Тимоховское. И оба зарастают. Выходишь на них сквозь мелкий лес и попадаешь на клюквенную зыбь. Клюква зреет, сплошь застилая мхи. Ноги в них тонут, но не вязнут, и весь берег раскачивается под тобой вместе с клюквой, подобно живому, настороженному ковру-самолету, который не только плывет, но и дышит.
А рукой подать от Глубокого до озера Синовец. Они, конечно, тоже близнецы. Живут близехонько друг от друга. Так близко, что едва проложили между ними дорогу и вытянули два ряда изб. И для вышки телевизионной нашли пятачок. Хотя озера близнецы, но совершенно не похожи друг на друга. Глубокое взгористое, стиснутое берегами, вырезанное на три губы. Синовец в широкой ложбине, берега покатые и вырезаны ровно. Уходят в его воды камыши, и дном оно мелкое. Синовец простодушно распахнулся под улыбчивым здешним небом и смотрит в него русоволосо и синеглазо. Чистой ночью в Глубокое и в Синовец глядят одни и те же звезды, над ними стелется горьковатый дух оттопленных бань одних и тех же деревень и лай знакомых собак. И вышка своими огнями ложится в то и в другое озеро одновременно. И лишь огни ночного самолета сначала проскользнут по Глубокому, потом по Синовцу.
Сегодня ночь уже холодная. Окна комнаты моей запотели, клены шумят жестко, под утро нарастает ветер. Петухи на заре кричат резко, как будто голоса их прихватил заморозок. В такие ночи клюква на болотах начинает мякнуть и наполняться соком. Говорят, что за Водобегом появились волки. Третьего дня они накинулись в перелеске на жеребенка, но мать отбила его. Теперь жеребенок припадает на задние ноги и ни на шаг не отстает от кобылы. Волкам пора бы уже и выть. Осень пришла, эта пора их остроголосого пения.
На заре надо выйти на берег. Небо ясное, но озеро затуманилось. Туман беспокойный, клоками мечется из губы в губу. Пустые серые халаты сошлись над Глубоким, о чем-то спорят, взмахивают рукавами и полами, никак не могут сговориться. И тогда они исчезают, как и все, кто не в силах сговориться друг с другом. И над водой остается тревожный редкий дым. Он поднимается прямо из воды.
А небо чистое. И в небе, светлом от ранней зари, совершенно утреннем небе, месяц. Совсем еще младенец. Тоненький и хрупкий. Он поглядывает вниз, на восток, с любопытством и ждет, когда же поднимется солнце.
Что касается моря, то луна из него встает и в него же садится. Над Глубоким луна только проплывает, и поэтому луна для него ненагляднее, особенно когда она — месяц, который еще и замер над озером на заре.
НАД ПОЛЯНОЙ
Летит надо мной паук.
Конечно, я думаю, что так он просто на длинной паутине раскачивается. Паутину же концом на березу намотал.
Небо чистое, с легким ветром. И летит паук в нем, как Черномор, мертвыми глазами вниз посматривает. Все дальше и дальше несет его. И чувствуется, как ликует он там, над полем.
Солнце чуть забирает легким облаком, и паутина в обе стороны от паука вспыхивает. Словно на двух длинных искрах парит паук.
Собака сидит рядом и смотрит в небо. Потом не выдерживает и лает вслед пауку.
В СТОЛОВОЙ
В столовой чисто, солнечно и немноголюдно. Старик в пилотке военной давности, молоденький милиционер в расстегнутом кителе, две пожилые женщины, совсем еще не старухи, буфетчица.
На горе за столовой воскресные мужики гуляют. Хохочут, пьют, играют на гармошке.
Буфетчица то поглядывает на столы, то прислушивается к поющим голосам и в том и в другом случае хихикает.
Милиционер пьет пиво. Старик вино красное тянет крупными глотками. Старик багровый, капли текут по всему лицу, словно из бани вышел.
— Значит, больше рыбачить шабаш? — спрашивает молоденький милиционер снисходительно.
— Как есть шабаш, — подтверждает старик. — Ну, сам подумай, товарищ главный лейтенант. Я ето рыбалю — как есть ни одна плотичка не берет. А тут смотрю — от бывшего маслозавода прямо какая, маткин берег, торпеда ко мне стелется. Ровно змея по воде бежит.
— Прямо так по воде? — удивляется милиционер снисходительно.
Под окном останавливается мотоцикл, с него спрыгивает черноволосая бойкая мотоциклисточка, обтянутая брючками. Чистая амазонка. Поправляет прическу, вбегает в столовую.
— Прямо как по сухопутью, — уточняет старик. — Я, прямо сказать, обмер весь. Подбегает к мене, гляжу — плотичка. Какая, маткин берег, ни на есть самая обыкновенная. Хвать за крючок, а сама уставилась.
— Прямо на тебя? — спрашивает милиционер и смотрит на вошедшую мотоциклистку.
— Так вот и на меня. Вот как ета черномазая, — крутит старик головой и показывает пальцем на девушку. — Ну, думаю, смерть за мной пришла. Удочку кинул и пошел от греха подальше.
Девушка покупает большой пирог, две бутылки пива и выходит.
— Надо пойти проверить, — говорит милиционер. — А то доверяют вот таким разлетайкам, и они сбивают детишек по улицам. — И встает из-за стола.
— Иди, иди! Самое время. Проверь, — говорит старик ехидно.
Старик остается один. Томится от безразговорности. Присматривается к двум пожилым женщинам за столиком. Женщины деловито едят гуляш из телятины.
— Вот хорошо-то так бесплатную еду-то есть, — говорит одна, что постарше.
— Погоди, мила, поедим да еще к мужикам покатим, — хихикает вторая. — Сколь время-то?
— Полтретьего, — отвечает что постарше.
— До автобуса управимся, — хихикает вторая.
Старик не выдерживает и подсаживается.
— Чего ето, гляжу, бабоньки, вас без всякой платы кормить начали?
— Кровь, милый, отдали, вот и кормят, — деловито отвечает первая. — Только ешь — не хочу.
— Лячили, значит, вашу телу, — поясняет старик.
— А ты чего это без вина подсел? — смеется вторая.
— Подлечебным людям вино противупоказано, — строго наставляет старик.
— А тебя не лечили, что ли, никогда? — спрашивает первая.
— Меня-то уж вылячили, — важно говорит старик. — Вот и вино, как говорится, уже теперя потребляю. А то, помню, от сердца меня одно время так лячили, аж дух заходился.
