Иштван Фекете - Репейка
— Я бы тоже поел, — завилял он хвостом, голова у меня еще болит, но все-таки я бы поел…
— Больному стонать положено, — усмехнулся сержант, что-то задумав, и обстоятельно разложил перед собой хлеб, сало, зеленую паприку…
Репейка волновался все больше, когда же внесли тарелку горячего тминного супа, заскулил.
— А я?… А мне?…
— Твое будет, Репейка, только суп еще горячий.
Сержант накрошил в тарелку хлеба и даже кусочек сала подбросил, помешал, остужая, потом поставил на пол, но ничего не сказал.
Противостоять этому было уже невозможно, болела ли голова, кружилась ли, Репейка все-таки стал подвигаться к тарелке. На голове у него зрела шишка, одно ухо висело, ноги дрожали — но облачка душистого пара влекли к себе словно магнитом.
С горем пополам добравшись до тарелки, Репейка привычно сел перед ней и вопросительно посмотрел на нового своего друга в синем мундире.
— Можно?
Сержант молчал. Он смотрел в окно, хотя смотреть там было решительно не на что. Светило солнце, утро было уже довольно позднее, но улица оставалась пустой и безмолвной. Когда человек отвернулся, наконец, от окна, Репейка смотрел на него с болью, и сержант улыбнулся.
— Теперь я знаю, почему ты остался жив и почему обе соседские собаки сдохли, — сказал он, — ты из чужих рук не ешь.
Он встал и наклонился к Репейке.
— Ешь, Репейка, можно!
Репейка, хотя и скособочив голову, но тотчас же выудил кусочек сала, так как всегда соблюдал в еде строгую последовательность. Сперва сало и все, что именуется мясом, потом хлеб и похлебка — похлебку можно выхлебать и попозже. А под конец вылизать миску…
Покончив со всем этим, Репейка посмотрел на человека. Потом обнюхал тарелку со всех сторон и опять посмотрел на нового своего кормильца, который ясно понял вопрос и дал на него ясный ответ, хотя и не сказал ни слова — только рукой указал в угол.
— Больше нет, — сказало Репейке это движение, и он без колебаний вернулся на место, на кусок мешковины, который уже почитал здесь своим.
Возможно, Репейка думал при этом, что из всех его друзей это самый разумный человек после старого Галамба, потому что умеет говорить и руками, и взглядом. Правда, Додо тоже понимал, что к чему… но это совсем другое…
Между тем успокоилось и село. Каждого здорового человека призвала к себе земля, работа, и страшные события, случившиеся на рассвете, потонули в ручьях пота. А ужасные вести уже несколько раз облетели село, по одному порядку вверх, по другому вниз, потом через улицу поперек и опять назад. Слухи приукрашивались, раздувались, одним словом, обогащались.
— К старому Ихарошу ворвались грабители…
— Старого Ихароша ограбили и чуть не убили…
— Старого Ихароша убили…
— Старого Ихароша били и ограбили…
— Старого Ихароша запытали до смерти, а потом все унесли. Грабители и убийцы на машине подъехали…
— Старого Ихароша отравили и тридцать две тысячи форинтов унесли, но он еще жив…
— Денег у старого Ихароша не нашли, поэтому забили его до смерти и со злости соседских собак потравили…
— Они хотели убить старого Ихароша, но Петер Чизмадиа — знаешь его, это дядька кузнеца, пьянчужка, — пошел на них с топором и прогнал…
— Старый Ихарош…
Обо всем этом старый Ихарош не знал и чувствовал себя относительно неплохо, только был очень, очень слаб. В кольце покрытых черными платками печальниц-старух он сам себе казался чуть ли не покойником, тем более, что кое-кто предусмотрительно явился с четками. К счастью, говорить было не нужно, потому что здесь же сидела Аннуш, которая уже в двадцать пятый раз пересказывала ночные события и все время что-нибудь добавляла — выражаясь типографским языком, всякий раз давала исправленное и дополненное издание.
— А тебе что тут делать, Мати? — проскрипела одна старуха, увидев мальчика, замершего в дверях перед морем черных юбок. — Это все не для твоих ушей, не то еще филин приснится с медным хвостом…
— Дядя Лайош молоток просит.
— Вот молоток. А муж мой что делает? — спросила Анна.
Мальчик сосредоточенно вскинул на плечо молоток с длинной рукоятью.
— Что делает-то?… Стучит… железо кует. — И с тем вышел.
— Ну и отбрил, — прошипела какая-то старуха. — Не умеет разговаривать по-хорошему, щенок.
— Чей он?
— Чей, чей… Имре Чомоша. Тот и сам рос такой же придурковатый… Так как же оно было, Аннуш, доченька?
Мастер Ихарош закрыл глаза и не заметил, что ангел-хранитель уже стоит на пороге. У этого ангела, однако, были рыжие сомовьи усы, а под мышкой — неизменный докторский баул. А еще он славился тем, что беспощадно резал правду в глаза.
Когда он появился в двери, старухи заерзали, а одна даже встала.
— Анна, вы останьтесь, остальные могут уйти. Больному нужен покой, а мне — чистый воздух. Быстро.
Когда старухи вместе с Анной вышли, мастер Ихарош улыбнулся.
— Хорошо, что пришел, Геза…
Доктор был родом из этого же села и когда-то хотел выучиться ремеслу дяди Ихароша. Каждое лето он ходил у него в учениках, да и теперь еще подолгу засиживался в пропахшей дубом и краской мастерской.
Доктор, однако, не ответил улыбкой. Он глядел на дверь.
— Не обижай Аннушку, Геза… они ж все-таки гостьи были… а потом все ведь знают, что ты только пыхтишь, а сердиться не сердишься.
После этого доктор перестал ждать возвращения Анны — которая, впрочем, и не спешила возвращаться, — а поставил свой невообразимого цвета баул и взял старого мастера за сухое, жилистое запястье, сразу поймав пульс.
— Ладно, не обижу, хоть она и заслужила. Ну, как вы, дядя Гашпар? Можете сесть? Я был в милиции, там говорят, будто вас чуть не задушили.
— Набросили на меня подушку… если бы не собачка, не лечил бы ты сейчас меня… Репейку я еще слышал, а потом уж опамятовался, лишь когда Петер мокрое полотенце на сердце мне положил. Счастье, что мимо шел.
— Действительно, большое счастье. Рубашку снимать не надо… хорошо, что Петер и пьяный нашел сюда дорогу.
— Петер? Да он же был трезвый, как сейчас ты или я.
— Ну, видите, вот за что глаза б мои не глядели на этих старых сплетниц! Дышите, дядя Гашпар. Еще…
Между тем решилась вернуться и Анна, но робко остановилась на пороге, чтобы не мешать доктору выслушивать больного.
— Все, — сказал доктор и, поддерживая старого мастера за плечи, бережно опустил его на подушку. — Почему вы не сядете, Анна?
Анна села, словно ученик, ожидающий наказания. Доктор посмотрел на нее.
— Все лишние визиты запрещаю. Чем кормить, расскажу. Если завтра или послезавтра больной почувствует себя лучше, пусть встанет… может посидеть во дворе, погулять даже. Вы понимаете, Анна?
