Франтишек Непил - Я, пёс Барик
— А никак, — ответил аист. — Мы детишек не высиживаем и не приносим. Мы лягушек приносим. У лягушек руки-ноги длинные, у мальчишек и девчонок, когда они подрастут, — тоже. Может, кто-нибудь перепутал? Или не разглядел? Ещё мы носим головастиков, змей и ящериц. Бывает, и на кротов охотимся, на полевых мышей.
…Я подрос, а мышей всё не ловлю и лужи больше не делаю. У меня другие заботы. Собачьи. Мой хозяин под окном разводит розы и другие красивые цветы. Но по-моему, аистиное гнездо с аистятами украшают дом ничуть не меньше. Хотя оно находится высоко. На самой трубе.
Я, ПЁС БАРИК, И МОЯ УЛИТКА
Вот и пришёл май. Месяц «собачьих песен». В мае каждая порядочная собака воет на луну. Особенно если душа у неё деликатная, тонкая. Всё, что не умещается в такой тонкой душе, рвётся наружу! И мы воем. Жалуемся. И люди тоже жалуются. Только у них это называется «поют». Я иногда вижу по телевизору, как они поют. Сказать по правде, я телевизора не люблю. Его почему-то включают, когда выключают свет. А в темноте мой хозяин так и норовит отдавить мне лапу или — ещё хуже — хвост. Лапе больно, а что касается хвоста, этого никакими словами не выразить. Только визгом. Странно, хвост у нас позади, а визг — спереди. А если ты визжишь во время телепередачи, то сразу же вылетаешь за дверь. И долго чувствуешь, что у тебя есть хвост.
Даже не знаю, может, лучше быть бесхвостым и, как улитка, одноногим?
Улитка, между прочим, прекрасно управляется и с одной ногой. Конечно, зайца ей не догнать. Почтальона или трубочиста не прогнать. Но улитка живёт и не тужит. Ползёт себе со скоростью три метра в час. Я же, как вам известно, даю тридцать пять километров! Мы, собаки, народ трудовой. Мы и охотничьи, и сторожевые. Мы и следопыты, и овчарки, и пастухи, и служебные собаки, и, наверное, ещё какие-нибудь. Но больше я не знаю. А вы когда-нибудь слыхали про улиток охотничьих, сторожевых или служебных? То-то и оно, улитки бывают садово-огородные. Но как они ни медлительны, ни саду, ни огороду от них бегством не спастись. Забор мешает.
Улитки, как и мы, собаки, живут в конуре. А точнее — в домиках. Только свой дом они повсюду таскают с собой. На собственной спине. Оно и понятно. Ведь если улитка отползёт от дома метров на десять, то засветло вернуться не успеет. На одной-то ноге! А в темноте попробуй попади в свой дом!
Собачья конура — это спальня. Мы в конуре не едим, гостей не принимаем. Поспим — и на улицу. А для улитки её домик всё! Даже холодильник. Когда наступают жаркие летние дни, улитка переползает в тень, прячется в свой дом и закрывается крышкой. Как заслонкой. А осенью её домик превращается… в штопор. Только она не бутылки открывает. Ввернётся домиком-штопором в землю, захлопнет заслонку и спит целую зиму. До самой весны.
Я уже вам говорил, что у меня очень тонкая душа, и, когда вой в ней не умещается, я начинаю петь наши собачьи песни. Громко-громко. Как-то недавно я пел, а мимо проходили люди. Не пойму, почему им не понравилось! Они грозились кулаками и кричали на меня. И так каждый раз. А вот улитка, та меня растрогала. До слёз. Целый день ползла ко мне из сада. Добралась, когда уже смеркалось, и с большим чувством сказала:
— Маэстро! Вы прекрасно поёте! Какой успех! Какой успех! Где вы брали уроки?
— Ах, что вы! Какие уроки! — ответил я с присущей мне скромностью. — Это у меня прирождённый талант! А ещё, признаюсь, на том конце деревни живёт Кикина. Моя подружка. Это я для неё пою. Ей очень нравится мой голос!
— Как бы мне хотелось так же прекрасно петь, — печально вздохнула улитка. — Только кто же станет меня слушать? У меня нет ни друга, ни подружки.
— Не отчаивайтесь, — сказал я. — Кто-нибудь найдётся — улит или улитка. Обязательно! Вы совсем недурны собой.
— Ах, что вы. У нас не бывает улитов или улиток! Мы все одинаковые. Каждый из нас может быть и папой, а может быть и мамой. Один год мы откладываем яички, а на следующий уже не откладываем.
«Приветик! — подумал я. — Очень нужно — и папой и мамой! Ещё чего!»
Только улитку мне всё равно жалко. Я пригласил её в гости. Пусть ночует рядом с моей конурой. Всё равно ей обратно в сад не успеть. Такая ценительница искусства — и вдруг пропадёт по дороге.
А утром явились мальчишки. Целая ватага. Они собирают улиток. Ведь в некоторых странах улиток едят. И считают лакомством. Их даже разводят на специальных фермах. Моя улитка, увидав, что дело плохо, пустилась наутёк. Три метра в час! Самая большая скорость. Так можно спастись разве что от черепахи. Или от обыкновенного корыта.
— Лезь сюда! — крикнул я.
И она устроилась у меня между лапами. Мальчишки уже шуровали в нашем саду. Они, конечно, и мою улитку заметили. Стоят поодаль, подлизываются: «Барик, Барик, Баричек!»
Но меня не проведёшь.
— Пррочь! — проворчал я сквозь зубы. Их словно ветром сдуло. — Путь открыт! — тихонько сообщил я улитке.
Она выглянула из своего домика, глаза на лбу, нога — та самая единственная — дрожит от страха, сказала: «Спасибо!» — и поползла по своим делам.
А я сел и опять затянул свою песню, хотя луна ещё не взошла и на дворе стояло ясное утро. Я пел для улитки. Хотя знаю, что она объедает салат. У нас на огороде.
Я, ПЁС БАРИК, И ВЕРЕТЕНИЦА
Вот и наступил июнь, месяц «громкого крика». В июне мой хозяин прохаживается по саду и прикидывает, сколько будет сена. Мало или в самый раз. И чего ждать от погоды. Солнца или дождя. А потом, в один прекрасный вечер, он начинает ладить косу. А на следующее утро, тоже прекрасное, встаёт на рассвете вместе с курами и давай косить. Покосит немного и вдруг поднимает страшный крик.
Причин для крика много: например, я верчусь под ногами. Я убираюсь в сторонку. Тогда он вспоминает про муравьев. Понастроили муравейников, недолго об них и косу зазубрить. И будет не коса, а пила. А зачем ему пила? Потом хозяин ругает комаров. Кусаются. Потом ему становится жарко. А язык высунуть он не может — стесняется. Людям нельзя бегать, высунув язык, когда им жарко. Им это всё равно не поможет. Не то что нам, собакам. Потом у моего хозяина коса на камень находит. И тогда достаётся всем. Но больше всего крику перед самым обедом. Наверное, он от голода кричит. Всё ему не так. Но только хозяйка скажет: «Обедать», хозяин тут же становится добрым. Я, между прочим, тоже от обеда никогда не отказываюсь. Хозяин шагает к дому, я плетусь следом. «Ну, — думаю, — самый страшный крик уже позади! И вдруг — можете себе представить! — я замечаю на дорожке веретеницу, или, как её ещё называют, медяницу. Всё пропало! Самый страшный крик, оказывается, впереди. Целую неделю стояла жара, а тут, надо же, из своей норы вылезла эта самая веретеница! А это значит — тут я готов дать хвост на отсечение — польёт дождь! Непременно! И у моего хозяина промокнет сено. Значит, будет дождь, и гром, и молния! Громы и молнии будет метать мой хозяин. От злости. Мне в таких случаях лучше уносить ноги. Подобру-поздорову.
