Иштван Фекете - Репейка
Репейка узнал обо всем этом позднее. А пока что лишь потянулся, обежал двор, у колодца попил воды из колоды, затем вернулся в комнату и до тех пор дышал человеку в ладонь, пока тот наконец не заворочался.
Мастер Ихарош с трудом поднялся, сел.
— Ты здесь, песик? А у меня, знаешь, скверная ночь была. Сердце… но сейчас уже все в порядке… по-моему…
Репейка положил на кровать передние лапы и завертел куцым хвостом.
— И там, на дворе, все на местах. Птицы обещают хорошую погоду.
— А лампа всю ночь горела? Видишь, Репейка, какой я стал бестолковый. — Он поднялся, потушил лампу.
— Куда подевались мои шлепанцы, не знаешь?
— Как не знать! — подскочил Репейка, который видел шлепанцы на кухне. — Вот. — Он принес один туфель, потом второй.
Старый мастер озадаченно почесал подбородок.
— Шут его ведает, песик, уже и я начинаю тебя побаиваться.
Репейка, ласкаясь, положил голову ему на колени.
— А я уж и проголодался…
— Хотя, конечно, тебя и выучить могли… трубка там… и все прочее.
Репейка уже нес трубку.
— Нет, нет, — рассмеялся Гашпар Ихарош и опять положил трубку на стул. — Черт бы побрал ее, эту трубку. Лучше давай поедим.
Щенок на радостях пулей обежал комнату.
— Наконец-то ты понял!
Репейка ел и чувствовал, что холодная рыба ничуть не хуже горячей, и даже наоборот, — но тут щелкнула калитка. Щенок пулей вылетел во двор, заливаясь звонким официальным лаем, но на этот раз понапрасну.
— Здравствуй, Репейка, гляди, не стяни с меня юбку…
Репейка умолк и тотчас из контролера превратился в почетный эскорт.
— Как спали, отец?
— Плохо, черт бы побрал эту сигару.
— Да еще вино?
— И вино!
— Пошел прочь, Репейка, — сказала Анна невесело, — не до тебя мне.
— Он утром мне и шлепанцы принес. — Старый мастер взял под защиту щенка, который тоже был виновником вчерашнего пира; затем они вошли в дом, но и оттуда слышалось ворчание Анны.
Репейка за ними не последовал, так как в голосе женщины трепетало нервное раздражение; вместо того он обследовал двор и, увидев за забором высматривавшую его Бодри, подошел.
— Рыба… Опять от тебя рыбой пахнет. — проглотила слюну соседка, — это дурно кончится.
— Дали мне… а что это у вас за шум был?
Бодри опустила голову, села, печально подметая землю хвостом.
— Меня даже избили. В поле не пускают, есть не дают, а ведь я сегодня большущую лягву им поймала и принесла на кухню, — уныло почесалась соседка.
— Зачем принесла-то? — посмотрел на нее Репейка. — Человек не любит этих пучеглазых, а те, что в юбках, даже боятся их.
— Она и мышей боится… потому-то я, видишь ли, и не понимаю. Цилике приносит мышь, кладет хозяйке прямо под ноги и получает за это молоко… я приношу жабу, кладу перед ней, а она визжит, словно с нее кожу сдирают. Ну, как тут понять человека?
— Трудно, — уставился перед собой Репейка, — очень трудно…
— Даже если убрать Цилике, чтоб не мешалась под ногами, — продолжала раздумывать соседка, — все равно не поможет. Через некоторое время появится другая. Я уж пробовала…
— Видно по твоей морде.
— Да, она царапалась и дралась, но только это ей не помогло, я прижала ее, тряхнула разок, она и перестала царапаться.
— Верю, — посопел за забором Репейка, — верю. Ведь у тебя зубы вдвое больше моих, и шея крепкая. Вон какая крепкая…
Соседка позабыла все свои горести от этого комплимента, ведь она была женского рода, иначе говоря, сука. Она легла, совсем прижавшись к забору.
— Я бы ее не тронула, но из-за причитаний Каты совсем потеряла голову. Ведь Ката, старшая наседка, моя приятельница. Когда у нее нет цыплят, она несет яйца под стожком соломы, а потом кричит мне, иди, мол, снеслось яичко. Ну, я и иду… но птенцов ее не трогаю.
— Да и нельзя это, — одобрил Репейка, — вообще родственников Каты трогать нельзя, потому что тогда явится Янчи с тоненькой палкой…
— Не знаю, кто такой Янчи, — поглядела на него соседка, — но ты прав. Однако, Юци…
— А это еще кто? — поинтересовался Репейка.
— Да та самая кошка, которую я распотрошила. Уже и то несправедливо, что человек свое имя кошке дает. Ты слышал когда-нибудь, чтобы собаку звали Аладар? Моего хозяина так зовут, а я все-таки Бодри.
— А меня Репейкой зовут…
— Ну, видишь? И ведь красивое имя, красивое…
— Бодри тоже красиво звучит.
— Да я ничего и не говорю, но все-таки не человеческое имя… Одним словом, Юци — мало ей было того, что молоко получала — приладилась цыплят Каты высматривать, то одного поймает, то другого. Я, конечно, как услышу, что Ката убивается, на помощь бегу, да только всякий раз запаздывала… а кончилось тем, что хозяйка меня там застала и так стукнула по голове толстенной палкой, что я чуть не окочурилась. Эти, в юбках, даже того не знают, какой толщины палки положены, чтобы собаку учить…
— Янчи совсем тоненькой палочкой пользовался, прутом, можно сказать.
— Порядочный человек, должно быть… вот тогда-то я подстерегла Юци и задушила. У нее и в тот раз цыпленок в зубах был. На всякий случай я спряталась, а Юци так и нашли — маленькая Ката возле нее валялась…
— Твое счастье, — кивнул Репейка.
— Мне тогда несколько дней подряд давали молоко, потом объявилась Цилике…
Репейка вдруг насторожился — что там в доме?
— Мне надо бежать, проводить Аннуш. Аннуш тоже в юбке, но я люблю ее, она меня гладит и есть дает…
Бодри только вздохнула. Ее никто не гладил и не давал есть. Долгим взглядом посмотрела она вслед Репейке, который подбежал к Аннуш.
Анна больше не сердилась за ночную гулянку, но Репейку все же дернула за ухо.
— И ты мог бы умнее быть, коли уж у нас ума не хватило…
— Больно! Бо-о-ольно, — заскулил щенок.
— Ну, то-то! Из-за тебя ведь выпивка-то была. Лайош чуть было наковальню не разброс чтобы в себя прийти, да еще стопочку поднести попросил…
— А ты поднеси, дочка. Если собака укусила — собачьей шерстью и лечить.
— А если женщина? — засмеялась Анна.
Старый мастер обреченно махнул рукой.
— Против ее укуса лекарства нет… разве только другая женщина…
— Ох, и наговорили вы мне, отец, уж лучше я и ключ от погреба ему отдам… Ну, Репейка, приглядывай за домом, — сказала она щенку.
Репейка вернулся к хозяину, сел напротив.
— Ведь мы не покинем друг друга, правда?
— Я думаю, Репейка, пойдем-ка мы в сад.
Из сказанного Репейка понял только слово «пойдем» и одобрительно, радостно завилял хвостом. Однако, прежде чем выйти, еще раз взглянул на своего хозяина и доверительно положил лапу на большой сапог старика:
