Валентин Иванов - Желтый металл. Девять этюдов
Владимир Борисович позавтракал яйцами от собственных кур. Вчера сестра, как кажется, совершенно не оценила родственного подарка. «Школа Кацмана», — думал Бродкин. И Анна и кацманята были довольно равнодушны к еде. Это непростительно для людей, не вынужденных сидеть на диэте и не слишком-то стесненных в деньгах. По расчету Бродкина, заработка врача-стоматолога вместе с хорошими, думал он, стипендиями, которые получают дети Героя, должно бы хватать людям с такими потребностями. А уж путевки-то на курорты паршивые кацманята наверняка получают если не совсем даром, то с такой скидкой, что можно сказать — даром. При мысли о даровых путевках Бродкин ощутил совершенно определенную зависть: таковы были, есть и будут характеры богачей, если это не пустые кутилы, унаследовавшие деньги от родителей, а дельцы, сами созидающие свое состояние.
В этот приезд Бродкин все время ловил себя на мыслях о детях геройски погибшего Исаака Осиповича. Молодые люди отсутствовали. И, несмотря на отсутствие, они будто бы лезли из всех углов, они были еще неприятнее вдали, чем вблизи. Какое-то наваждение! А все же хорошо, что Бродкин один в квартире: можно действовать без маскировок.
В чуланчике-ванной Бродкин опустился на колени, точно хотел помолиться какому-то банному богу. Извернувшись, касаясь пола щекой, Бродкин победил сопротивление толстого живота и вытащил из-под ванны пакет, завязанный в кусок желтоватой подкладной клеенки.
Здесь было одно удивительно укромное местечко. Туда добирались, может быть, лишь в дни генеральных уборок, да и то вряд ли. Когда Бродкин приезжал в Москву с золотом, то здесь, под ванной, в семи метрах от портрета Исаака Осиповича, находился московский сейф Владимира Борисовича.
Здесь он хранил как бы символ общности душ — своей, Флямгольца, гестаповцев, хозяев Флямгольца и некоторых других, более современных последователей расизма, фашизма и гитлеризма, — невзирая на различные цвета волос, цвета глаз, цвета кожи и прочие расовые признаки.
Подобные мысли, но в иных формулировках, пробежали в сознании Бродкина, пока он, отдуваясь после усилий по извлечению сокровища, стоял на коленях у ванны, опираясь на ее край локтем.
— У-ах! Это что за чертовщина!
Бродкин уставился на пол. Где-то там, под ванной, торчал невидимый гвоздь, будь он четырежды проклят! Край свертка разорвался, и оттуда вытекал золотой песок.
Ругая последними словами ванну, сестру и справедливо не забывая самого себя, миллионер, лежа на брюхе, столовым ножом ликвидировал потерю. Крайнее неудобство места делало его старания форменной пыткой. Все, что можно было рассмотреть с помощью окаянных спичек, которые жгли пальцы, Бродкин высосал из-под ванны.
Глупая, неприятная история, из которой могло получиться совсем чорт знает что, не будь он один в квартире. Но пора одеваться и ехать к Рике.
Бродкин ходил с палкой, медленно. Он поднялся в вагон трамвая с передней площадки, как полагается инвалиду; кто-то уступил ему место. Бродкин передал деньги за билет и уселся, опираясь обеими руками на изогнутую ручку палки. Да, ничего не скажешь, в Москве уличный транспорт очень удобен.
Полузакрыв глаза, Бродкин посапывал в своем весьма и весьма поношенном сером костюме с мешками на коленях, со снабженными «рамкой» во время ремонта обшлагами рукавов, в мятой кепке. Мешочек был зашпилен в глубоком внутреннем кармане жилета и находился там в полной безопасности: в эти часы в трамваях и троллейбусах свободно. И хотя тяжелый мешочек сильно оттягивал карман, жилет и пиджак были так растянуты, так обвисли и потеряли форму, что Бродкин мог бы спрятать живого кота, не только что золото.
Бродкин размышлял о значении вчерашней встречи с профессором. «Все эти медики, — думал Бродкин, — начиная с фельдшера и кончая академиком, обращаются с больными, как с детьми, и не говорят правды». Как человек свободомыслящий и принимающий жизнь такой, какова она есть, Бродкин в свое время познал эту особенность медиков и не хулил их. Он научился наблюдать за врачами и без неуместных приставаний умел приходить к своим выводам, основываясь на характере задаваемых ему вопросов, на выражении лица, голоса, жеста. Как некоторые хронические больные, Бродкин «врос» в свою болезнь; в его пристрастиях бродкинские деньги и бродкинская печенка занимали чуть ли не равноправное положение.
Вчера Бродкин заметил, что «его» профессор будто бы чему-то удивился. Чему? Какой интересный вопрос! В анализах все было прежнее. Жалобы Бродкина тоже прежние. Если в анализах и нашлось что-то новое, чего Бродкин не понял, то уж свои и чужие слова он помнить умел. Профессор равнодушно выслушал сообщение об утреннем приступе. Может быть, он удивился хорошему состоянию больного? Бродкин помнил хмурое лицо профессора при первой встрече в позапрошлом году. Не идет ли дело на лад?
Профессор упомянул о недавнем съезде хирургов, произнес какие-то странные слова, точно все знают их кухню, — и вот что важно! — дал записку к своему знакомому, сказав просто:
— Покажитесь ему.
Бродкин не спросил профессора ни о чем, хотя первая мысль была: а не изобрели ли эти ученые бездельники наконец-то и для него, Бродкина, ту самую операцию, которую давно следовало им изобрести? Очень интересно! Уже давно Бродкин не чувствовал себя так хорошо, как сегодня.
Поскорее бы попасть на прием к этому хирургу. Член-корреспондент!
Налево вытянулись низкие здания Рижского вокзала. Эге, теперь не проехать бы! Бродкину была нужна пятая остановка после Рижского.
Трамвай взял вправо и вкатился на широчайший асфальтированный мост. И вместе с ним подвижной ум Бродкина пустился в погоню за новыми проблемами, грохоча колесами над станционными путями круговой электрички, — грохотал, конечно, не Бродкин, а трамвай. Бродкин же летал с беззвучной непостижимой скоростью по маршруту: Москва — Южная Америка — Москва. Полеты столь колоссальные, к антиподам и обратно, не помешали Бродкину выйти из трамвая на нужной остановке.
Узкая улочка под прямым углом открывалась на Ярославское шоссе. Сюда или нет? Бродкин не постеснялся расспросить. Москва не Котлов, хотя Котлов и не деревня. В Москве никому нет дела, куда и когда собрался Бродкин. Кто здесь знает его! Ясно, сопляк Мишка Мейлинсон хвастался, говоря о трех минутах хода, — это для его длинных ног. Но и Бродкин с его стариковской походкой на десятой минуте оказался где-то вблизи от цели. Заборы, почерневшие деревянные дома с большими бляхами номеров. На таких улицах легче искать нужный дом, а около новых громад тащишься действительно пять минут, пока рассмотришь номер. Бродкин остановился: вот и владение Рики. Вернее, ее треть владения. Бродкин прищурился: он не считал Рику бедной, но она не Владимир Борисович!
