Лев Брандт - Пират
Потом волчица медленно задрала голову и, вытянув худую лохматую шею, завыла.
Выла она, то опуская, то поднимая голос, и в двух-трех нотах этой звериной песни была огромная тоска, боль, жалоба и угроза.
И сразу же в ответ волчице откликнулся разноголосый собачий хор. Собаки, услышав так близко врага, лаяли яростно, остервенело, до спазмы в горле. Отрывисто и хрипло брехали старые псы. Молодые начинали горячо, подбадривая себя, но от излишнего усердия срывались и переходили на испуганный истерический вой.
Казалось, что собаки изо всех сил старались, но не могли заглушить одинокий протяжный голос волчицы.
Волчица выла пронзительно, громко и перекрывала остервенелый собачий хор. Трудно было понять, как в этом иссохшем, полуживом теле могла удержаться еще такая сила звука.
Но вот, помогая волчице, поднял лобастую голову волк и, глядя на звезды, протяжно и грозно затянул одну басовую ноту. И совсем близко и дружно, на разные лады, залаяли и завыли переярки, а немного погодя, в соседнем лесу, отозвалась еще одна волчья пара.
Два хора состязались в ночи и не могли осилить друг друга. Чем больше волков подавало голос, тем яростней им отвечали собаки. Казалось, собаки стараются нарочно, чтобы показать, что их больше. Но всё же в этом собачьем хоре недоставало одного привычного голоса.
Самая свирепая в поселке собака, Альма из лесного склада, лежала молча, сжавшись в комок, под штабелем досок.
Не один раз за свою жизнь она сталкивалась с волками и всегда умела постоять за себя и уйти невредимой. Но сегодня, услышав у самого логова завывание волчицы, она забилась под доски и боялась подать голос.
Она лежала, прислушиваясь к волчьим голосам, и от страха за свое потомство дрожала сильно и непрерывно.
Дети прижались к ее животу. Они смотрели в темноту широко открытыми глазами, но не понимали, что там происходит. Дрожь матери передалась им, и, не понимая причины, они тоже дрожали.
Даже самый запоздалый, головастый, который только сегодня открыл глаза, как можно теснее прижался к животу Альмы и дрожал мелко и непрерывно.
А на пригорке выла и выла волчица, и казалось, этому вою не будет конца. От собачьего лая проснулись люди и почти во всех домиках зажглись огоньки. Только в лесной сторожке окно оставалось темным. Радыгин встал с постели и, не зажигая света, подошел к окну, долго прислушивался и, различив среди других голосов протяжную песню матерой волчицы, покачал головой и огорченно сказал:
— Выжила.
Затем снял ружье со стены и тихонько вышел на крыльцо. Услышав шаги хозяина, Альма выскочила из-под досок и яростно бросилась вперед. Наугад в темноте грянуло два выстрела, и волчий хор оборвал свою песню.
Волки исчезли так же бесследно, как и появились. Люди вернулись в постели. Только собаки долго еще не могли успокоиться; они лаяли и выли до самого утра.
Нашествие волков обеспокоило людей. На следующий день в поселке много говорили о волках. Старались понять, что заставило их устроить концерт в такое время года, когда обычно, разбившись на пары, волки прячутся в глубине леса.
Радыгин догадывался о причине, заставившей волчицу подойти к поселку, но по обыкновению молчал. Никому не сказал он и о волчонке, принесенном из леса. Когда ему предложили участвовать в облаве, он согласился.
Облава получилась многолюдной и хорошо слаженной. Охотники обшарили большой участок леса и не нашли ни одного волка.
Волки исчезли и больше не появлялись.
За всё лето в поселке не было зарезано ни одного домашнего животного, не была унесена ни одна собака.
Казалось, что волки, дав прощальный концерт, покинули эти места навсегда.
Собаки, прежде только в самых крайних случаях решавшиеся без людей выйти за пределы поселка, постепенно утратили осторожность и стали совершать набеги на окрестные леса. Особенно отличались молодые, неопытные псы.
На лесном складе Радыгина, кроме Альмы и Полкана, жили теперь еще две молодые собаки. Одна из них, серый Пират, была, верно, единственной собакой поселка, не принимавшей участия в этих набегах.
Внешне Пират мало отличался от обычного типа местных собак и особенно от Альмы. Только присмотревшись к нему, можно было заметить необычно большую для собаки голову с толстокожими стоячими ушами, приподнятый перед, низко опущенный малоподвижной хвост и осторожную, совершенно бесшумную волчью поступь.
В сентябре, когда Пирату исполнилось семь месяцев, он перерос свою приемную мать.
Кроме Пирата, Радыгин оставил еще одного щенка — черного, белогрудого, белолапого кобелька — и назвал его Щеголем.
Щеголь был самый крупный щенок в помете, но к семи месяцам он сильно отстал от своего худого, некрасивого молочного брата. Он целыми днями без устали тормошил Пирата, приставал к Альме и даже к Полкану, хотя тот не раз устраивал ему жестокие потасовки.
Радыгин рано роздал остальных щенков, и в шестинедельном возрасте под Альмой осталось только двое.
Один — толстый, с черной блестящей шерстью, толстыми белыми лапами, белой грудью и белым кончиком хвоста, другой — серый, худой, несмотря на обилие у матери молока и могучий аппетит.
Вначале разница была только внешней; по характеру щенки не отличались, — они одинаково любили таскать друг друга за хвост и уши или, схватившись лапами, бороться на мягких опилках.
Но с возрастом начала обозначаться и разность характеров. Подрастая, Щеголь делался сильнее, но не серьезнее. Он еще больше изводил остальных собак, и даже хмурый Радыгин не мог удержаться от улыбки, наблюдая, как носится по двору этот пес.
Пират тоже не прочь был поиграть, но сам редко начинал игру первым.
Щеголь, догоняя или удирая, всегда выбирал самые длинные пути и описывал самые длинные дуги. Пират не гнался по пятам за Щеголем, как тому хотелось, а всегда срезал по прямой и, притаившись за бревном, поджидал мчавшегося на него пса и вдруг, преградив дорогу, грудью сбивал с ног и хватал за горло. Разыгравшись, он иногда так сжимал челюсти, что Щеголь, вырвавшись из них, хрипя, кашляя и пошатываясь на ходу, с визгом мчался прочь.
Осенью Щеголь уже носился с десятком других молодых собак по окрестностям поселка, они забегали далеко в лес, ловили зайцев, и к восьми месяцам Щеголь стал самостоятельным псом.
Пират с возрастом делался сдержаннее, играл он редко и как будто хотел опровергнуть людскую поговорку, что «волка в лес тянет». За семь месяцев он ни разу не покидал лесного склада.
В отличие от Щеголя, он отличался памятью на обиды; трехмесячным щенком его слегка потрепал Полкан, и с тех пор Пират ни разу не подошел к нему. К Альме он редко приставал с играми, но, верно, был самым привязанным детенышем, какого имела эта уже не молодая, много раз щенившаяся собака. Он старался держаться как можно ближе к матери, ходил за ней следом, и только когда Альма удалялась за пределы склада, он ложился у входа, головой в ту сторону, куда ушла Альма, и терпеливо ждал.
