Валентин Иванов - Желтый металл. Девять этюдов
— Распишитесь, гражданка. Расписывайтесь.
Антонина не заметила, как получила талон и оказалась у выдачи посылок.
Не разумом, не волей, а с помощью инстинкта человека, спасающего жизнь, Антонина ответила заплетающимся языком:
— Мне плохо… Жара…
Кто-то поддержал женщину, иначе она упала бы. Подали стул. Антонина пила воду, обливая себе грудь.
А посылка уже лежала на прилавке перед получательницей. Спасена!.. Антонина опомнилась, она уже чувствовала, как промокшее от пота платье липнет к телу, как режут пояс и резинки чулок, давит лиф, горят ноги в лаковых туфлях.
Не было миловидной, полной, соблазнительной блондинки, очаровавшей Леона Томбадзе; на стуле сидела старая, растрепанная баба с бессмысленной улыбкой на сером, обвисшем лице, с дурацкой малиновой нашлепкой краски вместо рта.
Но она оживала. Посылку выдают. Антонина была уверена, что «в случае чего» ее арестуют сразу же, у окошка. Она расписалась. Ее участливо спрашивали о здоровье.
— Все прошло.
Она не поблагодарила за внимание. К чорту их всех, они больше не страшны! Она кивнула:
— Пока! — и легко вышла под лучи палящего солнца.
На пути к вокзалу Антонина свернула в сторону с безлюдного шоссе. Пыльно-серые заросли держи-дерева не высоки, но укрыться можно. Ножницами для ногтей Антонина вспорола посылку. Маленький тяжелый мешочек был запрятан в тряпье и газетную бумагу. Антонина изрезала часть холста с адресом на мелкие кусочки, скрутила все в комок и забросила за ветки, усеянные загнутыми, будто железными, колючками. Туда, и то не без ущерба для толстейшей кожи, проберется один буйвол.
Все хорошо! Женщина отдыхала, приводила, насколько это возможно, платье и лицо в порядок. Она пойдет медленно и обсохнет. Ее занимала новая забота: как устроиться, чтобы этот мешочек прошел через руки Леона, а не Гавриила Окунева? Вспомнив свои страхи, она хихикнула:
— Что, девонька, крута горка, да забывчива? — Сейчас Антонина была способна опять итти за золотыми посылками. И обулась с левой ноги, и кошка дорогу перебежала, и месяц не с того плеча видала? — потешалась она над собой.
— Эх, ты!.. — Она обругала себя позорнейшим для женщины словом.
С вокзала Антонина отправила телеграмму в адрес брата мужа, Гавриила Окунева:
«Здорова устроилась хорошо пишу целую Маша».
Кстати сказать, отправителем только что полученной посылки значился некий Стефан Тарасович Сергиенко, лицо реальное в той же мере, как Нина Кирсановна, Мария Дубовская — Маша и некоторые другие.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Встречался как-то Александр Окунев с одним приятелем, работавшим в сорок втором или в сорок третьем годах, в военное время, в органах связи. Приятель рассказывал, что даже тогда военная цензура не досматривала сплошь все почтовые посылки. В мирное же время почтовые отправления неприкосновенны.
Поглядев секунду-другую вслед Антонине, которая неохотно шла вихляющей на высоких каблуках походкой по платформе г-ской станции, Александр вернулся на свое место в вагоне. Он не пытался представить себе решения и действия, которые могут сделаться необходимыми, если завтра не придет условная телеграмма из Г-т. Планы «на случай чего» были составлены в свое время, не забывались и, подобно мобилизационным планам, получали коррективы в меру изменяющихся обстоятельств текущего момента. Так или иначе, Окунев никакой «осечки» от посещения Антониной Г-т не ждал.
Александр был, если можно так выразить его путанное и не слишком трезвое отношение к жизни, фаталистом в силу обстоятельств. Судьба! Будь, что будет!.. Эти слова, являющиеся по смыслу, который им придают люди, подобные Окуневу, выражением пошлейшего компромисса со всяческой подлостью, были свойственны языку Александра. Никакой философии они не отражали. Нечто вроде случайных подпорок гнилого забора. Заплаты из мешковины на ветхих штанах.
Попытки спрятаться за судьбой помогали очень мало, сколько бы раз Александр ни повторял их. В его представлении о судьбе отнюдь не залегал разработанный и внушенный рядом поколений утешительно-стойкий фатализм настоящего, убежденного исламиста. Как бы ни прятался Александр Окунев, он знал: преступник. Его фатализм был своего рода бюрократической отпиской от самого себя.
Александр боялся, но привык к состоянию страха. Бывает, что в рубцах старой раны упорно не желают отмирать нервные окончания. Живучая нервная ткань беспрестанно ноет, пульсирует, тянет. Бесполезные сигналы сливаются в нудную, тупую боль. Наконец сознание привыкает, изолируется. И ощущение боли появляется случайно, в минуты упадка духа, скуки, безделья ума.
2
В число оборонительных бастионов, которыми окружал себя горный мастер, входила бутылка водки.
Александр Окунев пил часто и помногу. В его среде водка, именуемая белым вином, занимала важное место, и пьянство служило не одной дикой привычке самооглушения. Водка была символом достатка, благосостояния, хорошей жизни. Имея в кармане деньги, не выпить казалось неестественным. Невозможность выпить угнетала, была чем-то позорным. Непьющий вызывал в этой среде ярко выражаемое недоброжелательство, о таком человеке отзывались с презрением.
У нас как-то само собой повелось, что пьянствовать так уж и совсем без повода «не положено». В российском словаре давно порхает летучая фраза: «Веселие Руси есть пити». Не одобрение кабацкого разгула, не призыв к пропиванию имущества, к утоплению в зеленом вине молодецкой удали, а вопрос, презрительное осуждение пьянства, укор и грусть гуманиста слышатся в этих словах. Нет, у нас давным-давно повелось, что пить чару без особого случая, без повода никак не принято и совсем «не положено».
Что же касается пьяниц, то это они и никто другой, в обход сложившихся в народе взглядов, изощряют свои умишки в убогой софистике, хитроумно изобретают всякие поводы, чтобы напиться… По случаю субботы, воскресенья. В понедельник — как же не опохмелиться, во вторник — чтоб не забылось, в среду — за перелом недели, пятница — тяжелый день, как тут не выпить? Пили по случаю разлуки, встречи, получки… Зимой — от холода, летом — от жары. Пили под весенний листочек, под мокрый дождик, под порошу. Пили с устатку, по случаю премии, для праздника; чтоб пошло по жилочкам, для отдыха, для рассеяния, чтобы встряхнуться. Свадьба — пей, поминки — пей, жена родила — пей.
И всегда — «для здоровья». Водка считалась полезной, и разубеждать в этом — напрасный труд, потерянное время.
Пьяницам свойственна своеобразная страусовая самостраховка: они, никак не соглашаясь считать себя алкоголиками, инстинктивно занижают количество выпитого.
