Николай Коротеев - По ту сторону костра
— …Магомет, Наполеон. Это о человеке вообще сказано, — отмахнулся Попов.
— Ты — камушек, я — шайбочку, он — гвоздик… И каждый — в норку, в норку.
— Мы делаем больше, чем сможем унести.
— Обрадовал! — Зная вздорный Сашкин характер, Трофим никак не мог принять всерьез Сашкины слова. — Мало тебя помполит гонял.
— Наука — наукой, государство — государством, а я — это я. Мною материальный интерес движет. Знаешь, если клок сена перед мордой лошади на удочке повесить… Она идет за ним, дура. Но травинка-другая ей все ж перепадает. Она довольна!
— Так кто же на тебе-то сидит? Уж не государство ли? А это пока прежде всего армия, в которой ты только отслужил. Может, ты не знаешь, для чего тебе армия?
— Пошел к черту!
— Кашу помешай — пригорит, — рассмеялся Трофим. — Проголодался я от разговоров с тобой. На ключик за водой схожу для чая.
Он пошел со своим котелком по пружинящей под ногами хвое. Ему все больше не нравилось отчужденное лицо Сашки. В голову пришла неприятная, липнущая, словно мошка, мысль, что Попов, может, и не шутит вовсе. Но Лазарев тут же оборвал себя: «Сашка дурака валяет — ему не впервой. Таков уж характер. А ты-то, Трофим, чего? На всякий чих Попова не наздравствуешься. Однако разыграть его стоило бы. Ох, стоило бы! Только как? Ну, да что-нибудь придумаю».
И, насвистывая мелодию: «Не плачь, девчонка, пройдут дожди», Трофим бодро зашагал к ключу. Но рассуждения о характере Попова не развеяли окончательно его сомнений в том, что Сашка шутит. Не очень-то походило его поведение на простое зубоскальство. И алмаз был настоящий. Трофим попробовал его грань на оконном стекле — настоящий алмаз.
«Может быть, про письмо Акима Жихарева напомнить Сашке?» — подумал Лазарев.
Незадолго до демобилизации они увидели в газете очерк о нем и фотографию. Неделю сочиняли ему послание о своем желании попробовать на зубок таежную романтику. Ответил Жихарев быстро, и часть его письма врезалась в память Трофима: «Приезжайте, если хотите узнать, что стоите вы хотя бы в переводе на тонно-километры. Сколько осилите. Говорят еще про Север, будто рубли здесь длиннее обыкновенных… Да, рубли у нас длинные: пока от одного его краешка до другого доберешься — жизнь может оказаться короче. Что до алых там парусов бригантин, то подобная романтика у многих быстро выходит потом. Советую вам: спросите у своего командира, куда вам ехать — к нам или в Жиздру. Я не понял, кто из вас оттуда.
Не обижайтесь, но, если вы работу не любите, вам здесь делать нечего. Я ведь напрямки. Потому что, кроме работы, в жизни любить нечего. Сами понимаете — я про дело, не про людей. И то плохих у нас не держат, и им держаться не за что. Не пойму, кстати, я одного: зачем это работу сиропом романтики приправляют? А труд, нормальный для человека труд — уж не хлеб, не штаны, не тепло в доме?
Любишь работать — ищи место, где показать себя в деле. Вот и вся романтика. А Джека Лондона я не люблю. В его романтику, как в омут, бросаются либо с отчаяния, либо с жиру…»
«Но если Сашка всерьез задумал натворить недоброе? Он бывает упрям и нахален, как танк, — размышлял Лазарев. — Да что я, в конце концов: верить — не верить! Проверить надо. Тогда все станет ясно. Можно! Проще простого…»
Трофим набрал кристальной воды в ключе и, не торопясь, вернулся к костру. Попов сидел нахохлившись, точно его знобило. Каша была готова, а копаленок, обмазанный глиной, закопан под костерком.
Они молча трудились над кашей и осовели от еды.
— Полежу я… — сказал Сашка. — Пока копаленок поспеет.
— Покурю чуток — и за тобой вдогонку, — кивнул Трофим.
Но Лазарев и не подумал идти отдыхать. У него было много дел.
Сашка похрапывал на нарах.
8
Бортмеханик, злой, точно дьявол, лежал на пахнущей прелью хвое, уткнувшись лицом в согнутый локоть. Ему казалось, что он после всего происшедшего ни о чем не думал, но на самом деле мысли его, словно игла на заезженной пластинке, совершив оборот, возвращались на круги своя. Он опять и опять с одинаковой силой, с трепетом и радостью, что остался в живых, переживал приключившуюся с ними беду.
Когда инспектор Малинка подцепил из реки за порогом бездыханное тело беглеца, повиснув на трапе и страховочной веревке, летчик скорее потянул к берегу. Пожалуй, именно тогда они совершили единственную грубую ошибку — не втащили на борт инспектора и спасенного. Но было ли это ошибкой? До берега оставалось метров двести — секунды полета. Они просто не успели бы ничего сделать. Втягивая же старшего лейтенанта в кабину, они лишь осложнили бы его положение. Рука-то у Малинки не из железа, не карабин страховочного пояса монтажника-верхолаза. А он держал на весу по меньшей мере центнер: пусть и небольшого на вид парня, но в намокшей одежде, в болотных заколенных сапогах, с рюкзаком на спине. Второй рукой инспектор вцепился в деревянную перекладину веревочного трапа. Так и висел боком.
Берега реки высоко подтопило темной водой. Галечные косы, песчаные забереги скрылись, и найти место для посадки, хоть сухой краешек земли, не закрытый рослым пойменным лесом, было совсем не легко.
С этого все и началось. Когда инспектор бросился спасать беглеца, никто о приземлении не думал. Спасти человека, свалившегося в речной порог, в тот момент стало самым главным, самым важным делом их жизни. Никто никогда не простил бы себе, упусти они эту единственную возможность по каким бы то ни было соображениям.
Отчаявшись отыскать площадку, пилот решил перелететь пойменную тайгу. Деревья здесь росли такие высокие, что просто опустить на землю двух человек, висевших на конце трапа, было очень рискованно — винт вертолета мог зацепить за деревья.
Но тут рука Малинки, державшая ступеньку трапа, сорвалась. То ли он устал, то ли хотел половчее схватиться и не рассчитал своих сил. Теперь двое повисли на страховочной веревке. Пилот, который видел все, решил: «Будь, что будет!» — и начал резко снижаться к первой попавшейся ему на глаза крошечной прогалине. Может быть, если бы не такая его поспешность на спуске, винт-стабилизатор и не наткнулся бы на вершинку, не разлетелся бы вдребезги.
«Может быть… если бы… Слова-то какие жалкие!» — проговорил про себя бортмеханик.
Ну, а когда от стабилизатора ни рожек ни ножек не осталось, вертолет, удерживаемый в воздухе несущим, начал по инерции вращаться всем корпусом вслед за винтом. Здесь не помогут ни опыт, ни мастерство летчика. В дело вступили неумолимые законы физики. Все, что мог сделать пилот, — снизиться еще, опустить на землю бедолаг-пассажиров и пролететь чуть дальше, чтоб не придавить их корпусом машины, терпящей катастрофу. Он это и сделал.
