Валентин Иванов - Желтый металл. Девять этюдов
— Не болтай, друг Гриша, зря. Сообрази-ка: мы с тобой, язви его, в пекло лезем, а он с нашего молочка сливки слизывает, как кот. А-а?
— Это ты в яблочко, — догадался Маленьев. — Самим надо сбывать.
Да… А кому? Кроме Окунева, как будто бы никто на прииске такими делами больше не занимался. А если и занимался, то никаких признаков, конечно, не подавал. Скупщики, которые вертелись до закрытия вольного старания около копачей-старателей, все куда-то позадевались, а расспрашивать и разыскивать в таких делах разве можно! Того и гляди налетишь.
Маленьев новыми глазами приглядывался к жизни Окунева. Горный мастер проживал в семье своего тестя Филата Захаровича Густинова.
Густинов, старик необычайно крепкий, несмотря на почтенные, лет под семьдесят, годы, малограмотный, но тертый калач, владел собственным домом. Густинов появился на приисках около 1930 года и двадцать лет работал старателем, немало исходив тайгу. С пятидесятого года Филат бросил работать, но через какое-то время поступил конюхом на одну из приисковых конюшен. Работенка не пыльная, стариковская. Дом у Густинова был поставлен на городскую ногу: пять комнат с хорошей обстановкой. Жил Густинов по-приисковому богато, держал породистую корову. Хозяйничали у него смиренная, доведенная чуть ли не до немоты, но еще работница жена-старуха и вдовая дочь.
Когда-то жил на приисках младший брат Окунева, Гавриил. Где он теперь, неизвестно. Сам же Александр Окунев проживал у тестя почти на холостяцком положении. Его жена Антонина появлялась на приисках наездами, постоянно же пребывала на Кавказе, в С-и, где у нее, как говорили, имелся собственный домик.
Почему так сложилась семейная жизнь горного мастера Окунева, никому не было дела. Клавдия Маленьева говорила, что у Антонины Окуневой такое здоровье, что ей надо жить на курортах. Или у ее дочери плохо со здоровьем…
Целились, целились Луганов с Маленьевым, но сами не могли ничего нащупать. И вольно-невольно, а все приглядывались к Александру Окуневу. Не на Кавказ ли он переправляет металл? На Кавказ не на Кавказ, но Луганов спал и видел, как в таком деле пристроиться не вором-поставщиком, а пайщиком. Как бы оседлать Окунева?
Однако Луганов был широк в мыслях, да узок в делах: попросту говоря, трусоват. Окунева он побаивался и на решительный разговор с ним настроил, как гитару, Маленьева, за широкую спину которого был рад спрятаться в таком небезопасном деле: еще нахлещут по морде!
И вот как-то после работы Маленьев остановил Окунева:
— Поговорить надобно, Александр Иванович.
— О чем это? — повел Окунев крепким плечом.
Время было позднее, они встретились на улице. Густел вечер. Тайга, окружавшая приисковый поселок, наступала серой мглой, которая вскоре превратится в непроглядную тьму. Позванивали комарики, в домах зажигался свет. Слышно, как чей-то девчоночий голосишко звал с надрывом:
— Ва-аська! Домой иди! Иди же, управы нет на тебя! Да Васька же! Вот папа тебе!..
Мелькнув бесшумной тенью, прошуршал мягкими шинами велосипедист. Пользуясь таежным коротким летом, где-то пела хором молодежь. Незаметным для привычного слуха фоном всех звуков служила передаваемая по радио музыка.
— Ну, чего? — Окунев неторопливо шагал домой в сопровождении Маленьева.
Григорий придерживал Окунева за рукав.
— Слушай сюда, Александр Иванович. Дело не пустяшное. Я, — говорил Маленьев, забыв о Луганове, — тебе пораздобыл металла. Уж перевалило за два кило. Платишь ты по шесть с полтинником.
— Нашел место торговаться, — скороговоркой перебил Окунев.
— Не шебарши! Мы сами можем шебаршить, — возразил Маленьев. — Ты, брат ты мой, голова, сюда слушай, тебе говорю. Не о цене речь.
— О чем же ты?
Они стаяли рядышком и говорили вполголоса.
— Во-от, — продолжал Маленьев. — Металл — он будет, металлу достанем. Давай на пару работать?
— Как это? — удивился Окунев.
— Да так… — И Маленьев изложил свой план. Куда нужно, Маленьев будет ездить. Или, еще лучше, Окунев пусть здесь сидит собирает металл, а он, Маленьев, даже работу бросит. Тем более, он и отпуска еще не использовал. И после отпуска…
Григорий говорил несвязно. Как только он начал излагать свои мысли, его сковало понимание того, что все ни к чему, ничего с Окуневым не выйдет.
— Ты меня мальчиком считаешь? — спросил Окунев. — И куда ты поедешь? Надумался!..
— Зачем? Я дело тебе толкую, — настаивал Маленьев из одного упрямства, понимая, что свалял дурака.
— А пошел ты, знаешь, куда?!. — обозлился Окунев.
— Ты не посылай! — И Маленьев взял Окунева за грудь.
— Прими лапы! — оттолкнул его Окунев.
Они стояли один против другого, как петухи. Оба крепкие и нетрусливого десятка, они выжидали, кто первый ударит.
— Ты еще поплачешь!.. — выдохнул Маленьев. Он владел собой настолько, чтобы не ввязаться в глупую драку, но слов сдержать не смог и пригрозил: — А в тюрьму хочешь?
— С тобой вместе? — спросил Окунев. — Эх ты, тетеря! — И пошел своей дорогой.
Маленьев пристыл к месту. Постоял, постоял и пошел ко двору. Намек на разоблачение был пущен по подсказке Луганова. Разоблачать он, конечно, не собирался. Не только потому, что опасно, что и у самого «рыльце в пушку», — не в характере Григория был подобный образ действий, и сейчас он ощущал нечто вроде стыда за глупую, грубую угрозу, которая под стать лишь босяку-пропойце, а не такому «настоящему» человеку, каким он себя считал. Но слово не воробей…
3
Своим трезво-практичным рассудком соображал Александр Окунев, что Григорий Маленьев «зря набрехал». А все же пущенное занозистое словечко где-то зацепилось лесным клещом за толстую шкуру горного мастера-вора: колоть не кололо, но беспокоило.
Да, осталось этакое досаждающе-назойливое ощущение, зуд нервов и мозга…
И дома Окунев ни с того ни с сего принялся оглядываться. Была у него уемистая палехская шкатулка, не простая, а штучной роскошнейшей работы. На вид хранилась там разная дрянь, с которой почему-то никак не может расстаться неаккуратный человек: письма без всякого значения, записки, записочки от давно оставленных женщин, от случайных приятелей, от жены даже, иные уже многолетней давности, ресторанный счет, — по привычке каждую бумажку совать в карман, а потом в шкатулку, будто бы нет помойной ямы, — собственноручно переписанные откуда-то сентиментальные стишки. Здесь же и собственные покушения на виршеплетство, и несколько тонких листиков с тусклыми оттисками модных романсов, и квитанции на давно полученные адресатами телеграммы и письма, и старые записные книжки, и непарные запонки, и шурупчики, и даже отвертка. Собственные, оставшиеся от удостоверений фотокарточки и несколько женских с посвящениями владельцу шкатулки…
