Джеральд Даррелл - Золотые крыланы и розовые голуби
— Хожу я по этому проклятому лесу, гнезда высматриваю, а дождь так и хлещет, по мне реки-ручьи текут, честное слово. Прямо хоть вторую профессию осваивай — грибы между пальцами ног выращивать. Надежды на успех не больше, чем если бы я задумал дронта искать. До самой темноты бродил, а темень в этих горах, скажу вам, такая — похлеще, чем в брюхе дохлого овцебыка. И вдруг в один прекрасный день — вот они, пожалуйста, спускаются в криптомериевую долину, крыльями воздух секут «хуф, хуф, хуф». Сели, поклонились друг другу и завели «каруу-куу-куу, каруу-куу-куу».
Продолжая в том же духе, Дэйв провел нас от жилого дома к обнесенному забором саду, где один местный птицевод-энтузиаст выделил ему участок под вольеры.
— Сейчас, — продолжал Дэйв, подходя к первому вольеру, — вы увидите одну из самых редких птиц на свете — и одну из самых чертовски красивых, и притом они ручны-е, как новорожденные морские свинки, с первого дня совсем ручные. Прошу!
В вольере сидели три голубя; ничего не скажешь — хороши! Намного крупнее, чем я представлял себе, и неожиданно стройные благодаря чрезвычайно длинным хвосту и шее. Рыжевато-коричневое оперение отливало на груди и шее розово-цикламеновым оттенком. Маленькая голова венчала длинную изящную шею, придавая этим элегантным представителям семейства голубиных сходство с пернатой антилопой. Когда мы подошли к проволочной ограде, они обратили на нас типичный для голубей туповато-любопытный взгляд, прикинули что-то в уме, отключились и снова задремали. Я понимал, что такие редкие птицы исключительно ценны для биологов и птицеводов, однако яркой индивидуальностью тут и не пахло.
— Те же лесные голуби, только крашеные, — ляпнул я, и Дэйв уязвленно посмотрел на меня.
— Их всего тридцать три осталось, — сказал он, словно эта цифра делала розовых голубей куда более красивыми и желанными, чем если бы их было двадцать пять миллионов.
Мы перешли к вольеру, где содержалась пара маврикийских соколков. Маленькие плотные птицы с дикими злыми глазами были до того похожи на европейскую и североамериканскую пустельгу, что только специалист отличит, и непосвященному человеку вполне простительно задать себе вопрос, чего это с ними так носятся. Может быть, я несправедлив к маврикийскому соколку именно потому, что очень уж он похож на знакомую мне с детства птицу, которую я сам держал и с которой охотился на воробьев? Может быть, я потому и не восторгаюсь им, как восторгался бы диковиной вроде дронта? Поразмыслив с полминуты, я решил, что это не так. Взять, скажем, вест-индскую хутию — куда как похожа на самую обыкновенную морскую свинку, а ведь я всем сердцем привязался к этому грызуну, чье будущее выглядит не менее мрачно, чем будущее соколка. Нет, просто моя душа больше лежит к млекопитающим, чем к птицам, оттого-то неказистый маленький зверек в моих глазах стоял выше маленькой неказистой птицы. Решив, что это никуда не годится, я дал себе обет исправиться. Тем временем Дэйв живописал судьбу четы соколков, которая по недомыслию свила себе гнездо на недостаточно неприступной скале.
— Обезьяны, — говорил он взволнованно, — леса кишат этой мерзостью. Самцы бывают ростом с шестилетнего ребенка. Бродят огромными стаями. Издали слышно: «а-а-агх, а-а-агх, а-а-агх, и-и-ик, и-и-ик, и-и-ик, я-ах, я-ах» — это старый самец, — а вот детеныши: «уи-ик, уи-ик, уи-ик, и-и-ик, и-и-ик, и-и-ик, я-ах, я-ах, я-ах».
За потоком звуков, производимых голосовыми связками Дэйва, я совершенно явственно увидел стаю злокозненных обезьян, от престарелых патриархов до новорожденных младенцев. Эти сметливые всеядные вредители наводнили отнюдь не заслуживающий такой кары остров, опустошая гнезда не только соколков, но и розовых голубей.
Отдав дань восхищения голубям и соколкам, мы направились в Кьюрпайп, где находится контора лесничества, и познакомились со старшим лесничим Вахабом Овадалли, по-юношески симпатичным молодым азиатом, обладателем заразительной улыбки и еще более заразительного энтузиазма. После того как мы обменялись в кабинете учтивыми фразами, Вахаб и его европейский заместитель Тони Гарднер повели нас осматривать прилегающий к конторе прекрасный ботанический сад, и здесь энтузиазм Вахаба побудил меня в корне изменить свое отношение к пальмам. Я привык без особого восторга созерцать пыльные заплесневелые экземпляры этих древовидных, окаймляющие улицы тропических селений или дрожащие на ветру английского суррогатного лета на курортах вроде Борнмута или Торки, но тут, на просторах великолепно спланированного ботанического сада, пальмы смотрелись совсем иначе. Здесь были высокие и стройные «харрикейны», королевские пальмы со стволами, подобными колоннам Акрополя, знаменитые сейшельские пальмы, но больше всего мне пришлись по душе бутылочные пальмы. Вахаб познакомил нас (я намеренно употребляю этот глагол) с маленькой плантацией этих прелестных деревьев. Ствол молодых пальмочек в точности напоминал бутылку для кьянти с зеленым фонтаном растрепанных листьев вверху. Листва шевелилась на ветру, и казалось, диковинный пузатый народец приветственно машет нам.
Возвратившись в кабинет Вахаба, мы обсудили, что надлежит посмотреть и сделать на Маврикии. Мне не терпелось в первую очередь посетить криптомериевую рощу, где гнездились розовые голуби, затем лес Макаби и заповедник Блэк-Рпвер-Годж — последнее прибежище соколков и маврикийских попугайчиков. Вахаб настаивал на том, чтобы мы непременно побывали на маленьком островке Круглом, расположенном к северу от Маврикия.
— Это, так сказать, маврикийскпй Галапагос, — говорил он, улыбаясь. — Площадь — всего сто пятьдесят гектаров, а на нем три вида деревьев, три вида ящериц и два вида змей, каких нет больше нигде на свете. Сейчас остров под угрозой, интродуцированные кролики и козы поедают всю растительность. Положение отчаянное, я еще расскажу об этом, когда мы там будем. Пока не решим эту проблему, эрозия будет продолжаться, и тамошние рептилии могут вовсе исчезнуть.
— А известно, сколько всего особей насчитывает сейчас популяция ящериц? — спросил я.
— Ну-у, — Вахаб оттопырил губы, — точное количество установить трудновато, но, по нашим прикидкам, гекконов Гюнтера, сцинков Телфэра и ночных гекконов осталось около пятисот. Что до змей, то земляного удава за последние двадцать лет наблюдали всего несколько раз, так что он, вероятно, вымер. От второго вида уцелело что-нибудь шестьдесят-семьдесят особей.
— Надо бы для страховки отловить несколько экземпляров и содержать в неволе, — предложил я.
У Вахаба загорелись глаза.
— Разговоры о размножении в неволе давно идут, — сказал он. — И в докладе Проктора есть такое предложение, но пока что не нашлось желающих этим заняться.
