Валерий Янковский - Тигр, олень, женьшень
Пока я ел, забежало несколько светлоголовых подростков, очень послушных и почтительных к старшим. Входя, юные старообрядцы, как по команде, сбрасывали шапки, поспешно, часто крестились в левый угол, кланялись старшим и, получив разрешение, скромно забивались в темный угол избы. Потом пришли Петр Калугин и Иван Зубарев. Иван здоровался левой рукой, правую держал в кармане брюк.
Жена Федора наполнила пахнувшей липовым цветом медовухой большие кружки. Их дружно осушили, и мужики заметно повеселели. Уловив подходящее настроение, я попросил рассказать о встрече с тигром, после которой, как известно, двое долго пролежали в больнице.
— Дак чё, — Федор отер широкой ладонью пшеничные усы и бороду, — как увидали след того кота, скинули котомки и айда за ём. Часа через два подняли с лежки, спустили собак, стрелили в воздух, а вскорости слышим — лай. Ясное дело, значит, задержали тигру, надо торопиться, пока собак не порвала. Я бегу впереди, Иван за мной. Снег выше колена. Петро-то у нас чижолый, сразу приотстал. Поспешаю, запыхался, слышу, уже впереди недалеко тигра рычит, мяргает, а не вижу. Выскочил на маленькую полянку в кедровнике, увидал всех сразу: тигра присела, шипит, готовится схватить какая поближе, а собаки — словно блохи супротив ее — гавкают издаля да оглядываются, ждут, значит, нас… Не успел вскинуться, а она прыжком по две сажени — аж снег летит — прямо на меня! Приложился, прицелился в голову — тэрсь! — а она уже вот она — рядом. Попал я, клык верхний пуля выбила, да не свалила. Второй-то раз стрелить нет времени, — я за кедру, за другую, а она за мной: дотянулась, хвать за ногу позадь колена, гадство… Повалился в снег, она на меня. Лежу, вижу — Иван тоже рядом, целится, только клац, клац — осечки. Арисака у его старая, самоделками ладно била, а он на тигру заложил фабричные — боек тот капсюль и не берет… А котяра меня вертит, как мышонка, за шею норовит схватить, но собаки отбивают, мешают, да я и сам верчусь, не даюсь ухватить замертво. Кричу Ивану: «Хватай мой карабин, бей с него!» Не выпускаю ружье, силюсь ему подать. Он услыхал, руку-то протянул, а тигра оглянулась, хвать его повыше кисти и тоже под себя. Все втроем уже кувыркаемся, а Петра все нет…
— Тут бы, верно, нам и крышка, — философствует поджарый русобородый Зубарев, потирая искалеченную руку, — да собаки…
— Ох и Дружок! — сверкнув зеленоватыми кошачьими глазами, перебивает весельчак Силитков. — Видать, крепко хватил кота за самое слабое место — х-ха! — да в сторону. Больно, поди, прикусил, потому как тигра враз за им подхватилась, нас на минуту бросила… Увидал в снегу свой карабин, поднял, дунул в прорезь, тэрсь ей вдогонку — и угодил точно в затылок; тут и растянулась, гадство…
Богатырь Петр Калугин осушил вторую кружку, разгладил каштановую бороду и прогудел, как контрабас:
— Бегу я, поспешаю вовсю, пот глаза заливает. Слышал лай, как тигра мяргала, выстрелы слышал, а потом вдруг все стихло. Подбегаю — один Дружок на ногах, мне навстречу идет, хвостом мотает, а остальные — все лежат: тигра, собаки и эти двое. Оба без шапок, в крове, а смеются: одолели, мол! Ну, надел им шапки, перевязал мало-мало да и побежал за санями — вывозить всех на станцию…
Иван и Федор пролежали в харбинской больнице до весны. Поправились, но Федор на всю жизнь остался хромым, Иван стал левшой.
Дружба со староверами длилась много лет, и при следующей встрече уже они слушали о том, что произошло в нашей семье в новом году.
А тогда в нашей долине дела шли своим чередом. В большой фанзе на ночлег остановилась целая артель лесовозов. В кухне бывало очень оживленно. Люди ужинали, потом рубили ножной соломорезкой сечку, заваривали с бобовым жмыхом, кормили волов. В корейской фанзе только большая долбленая колода отделяет стойло от жилой части кухни. Быки, привязанные к колоде сквозь прожженные в борту дыры, стоят рядышком, головами к людской половине. Степенно жуют, хлюпают, время от времени шумно вздыхают, облизывая длинными розовыми языками мокрые носы. В основном они очень миролюбивы. Однако порою быки затевают опасную при таком могучем телосложении свару. Тогда их разнимают, и зачинщики в наказание ночуют на привязи во дворе.
Мы уже засыпали в своей маленькой избушке, когда рев подравшихся быков и крики хозяев заставили проснуться. Было слышно, как двух разбушевавшихся волов с шумом и бранью выволокли за продетые в носу кольца на улицу, отхлестали и привязали к столбам, вкопанным в углу двора. Отец тоже успел побывать на улице и, когда все утихло, вернулся в нашу фанзочку. Он был в приподнятом настроении:
— Ох и темно — огромная черная туча надвигается, вот бы снежок! Настоящая тигриная ночь: как бы кот Васька не попробовал нынче корейского бычка! Чем черт не шутит…
Мы в шутку называли тигра котом Васькой, а тигрицу — Василисой Прекрасной. Однако на отцовское предсказание братья только иронически переглянулись, и младший, Юрий, шепнул:
— Тигром еще и не пахнет, а пучин уже делает угодные ему прогнозы. — И громко: — Ладно, папа, давай спать, ты только холода напустил! («Пучин» — по-корейски отец.)
Пользуясь тем, что отец не смотрит в нашу сторону и, шурша соломой, укладывается на нарах в своем углу, остряк Арсений страшно округляет глаза и приглушенно бормочет:
— Цыц, молчать! Что вы понимаете, шантрапа!.. — Мы с Юрием корчимся от сдерживаемого смеха, повыше натягиваем одеяла.
А в это время тигр уже спускался с горы в километре от хутора. Вышел на тележную дорогу и, бесшумно ступая мягкими лапами по пыльному проселку, против ветра неслышно подкрался к жилью. И залег за свинарником, высматривая добычу. Эта черная ветреная, действительно тигриная ночь была ему хорошим союзником: даже наши чуткие зверовые псы, спавшие на улице под стогом соломы, не услышали и не учуяли смертельного врага. И не будь на привязи двух драчунов, мы, несомненно, потеряли бы кого-нибудь из своей своры.
Было уже за полночь, когда дикий рев во дворе заставил всех вскочить на ноги. Время было лихое, не исключалось внезапное нападение хунхузов, а потому заряженные винтовки всегда лежали под боком, стволами к выходу. Схватив оружие, мы гурьбой кинулись к узкой низкой двери и в темноте буквально заклинились в ней. И хотя от толчка дверь со скрипом распахнулась, какое-то время никто не мог вырваться во двор. А там, в кромешной тьме, творилось что-то жуткое. Сквозь свист штормового ветра истошно ревел бык, что-то нечленораздельно вопил кореец, панически лаяли собаки. Вдруг сквозь невообразимый гам до слуха донеслось:
— Ай-гу! Пеми-я! Пеми-я! (Ой! Тигр! Тигр!)
В этот момент наш затор прорвался. Мы, братья, в наспех накинутой одежде, а отец в короткой замшевой куртке поверх белой почти до пят ночной рубахи вывалились во двор. При свете электрического фонарика и мечущегося пламени факела, вынесенного одним из возчиков, разглядели павшего на колени, хрипящего, с разодранной шеей быка и бледного растрепанного корейца. В руке его дрожала палка. Кровь из раны животного черной струйкой сбегала на утоптанную серую землю двора.
