Николай Сладков - В лесах счастливой охоты
Вот вам и «если нету птиц, то не может быть и яиц».
Всё может быть!
Скворец-знахарь
Хорошее место для гнезда выбрали себе скворцы — в щели сарая, под крышей. Крыша была земляная, и на ней, как на полянке, росла зелёная трава.
От дождя и ветра скворчата укрыты надёжно. Да вот беда — развелись в гнезде птичьи блохи. А скворцы — птички опрятные. Они любят купаться и чистить свои пёрышки. Даже скворчата, как подрастут, в гнезде не пачкают, а высовывают для этого из гнезда свои куцые хвостики.
Блохи кусали скворчат.
Скворчата бились в тесном гнезде, как рыбы в сачке. Один скворчонок даже вывалился из гнезда, и его схатила кошка.
Птичьи блохи и разные насекомые-кусаки чувствовали себя в гнезде под чужой зелёной крышей, как у себя дома.
Но однажды утром, выйдя на крыльцо, я увидел, что зелёная крыша сарая стала голубой! На ней густо закурчавилась какая-то голубая травка. В голубой траве сидели чёрные скворцы. Защемив жёлтыми клювами голубые листочки, скворцы изо всех сил упирались в землю ножками и отчаянно трясли головами — рвали траву.
С пучком травы в клюве сперва один скворец, за ним второй залетели в щель под крышей и выстлали травой своё гнездо.
И тут уж не скворчата, а блохи-кусачки начали выскакивать из гнезда! Да так быстро, будто начался в гнезде пожар!
Скоро блох и разных птичьих кусак не осталось в гнезде ни одной.
Скворчата успокоились и перестали биться. Потом запросили есть и — такие чистюли! — снова стали показывать из щели свои куцые хвостики.
Я сорвал листок голубой травы и размял его в пальцах. В нос ударил такой резкий запах, что я чихнул. Горькая полынь!
Оказывается, запах полыни для блох пострашней, чем едкий дым для комаров.
Ай да скворцы-знахари!
Почему зяблик — зяблик?
Давно я дознавался, почему зябликов зябликами зовут?
Ну славка-черноголовка — понятно: у самчика беретик чёрный на голове.
Зарянка — тоже ясно: поёт всегда на заре и нагрудничек у неё цвета зари.
Овсянка — тоже: на дорогах всю зиму овёс подбирает.
А вот почему зяблик — зяблик?
Зяблики ведь совсем не зяблики. Весной прилетают как только снег сойдёт, осенью часто до нового снега задерживаются. А бывает, кое-где и зимуют, если корм есть.
И всё-таки назвали вот зяблика зябликом!
Этим летом я, кажется, эту загадку разгадал.
Шёл я по лесной тропинке, слышу — зяблик гремит! Здорово поёт: головку запрокинул, клюв разинул, на горлышке пёрышки дрожат — будто он горло водой полощет. И песенка из клюва так и брызжет: «Витт-ти-ти-ти, ви-чу!» Даже хвостик трясётся!
И тут вдруг тучка наплыла на солнце: накрыла лес тень. И зяблик сразу сник. Нахохлился, насупился, нос повесил. Сидит недовольный и уныло так произносит: «Тр-р-р-р-рю, тр-р-р-рю!» Будто у него от холода «зуб на зуб» не попадает, этаким дрожащим голоском: «Тр-рю-ю!»
Кто такого увидит, сразу подумает: «Ишь зяблик какой! Чуть солнце за тучку, а он уже и нахохлился, задрожал!»
Вот почему зяблик стал зябликом!
У всех у них такая повадка: солнце за тучу, зяблики за своё «трю».
И ведь не от холода: зимой-то и похолоднее бывает.
Разные на этот счёт есть догадки. Кто говорит — у гнезда беспокоится, кто — перед дождём так кричит. А по-моему — недоволен он, что солнце спряталось. Скучно ему без солнца. Не поётся! Вот он и брюзжит.
Впрочем, может, и я ошибаюсь. Разузнайте-ка лучше сами. Не всё же вам готовенькое в рот класть!
Соловьиный язычок
О соловье все слыхали, да не все слышали соловья! Многие знают, где он живёт, а каков соловей на вид, — знают немногие.
Соловей — тоненькая серая птичка с большими чёрными глазками. И с удивительным голосом.
Очень нам хотелось увидеть и послушать соловья. Старый птичник поучал:
— Запевает соловей, когда дождинку с первого берёзового листика склюнет, — горлышко оживит. Самые лучшие певуны те, что по ночам поют. Это старики. Они молодых на хорошую песню ставят. Самый разгон у соловьёв — когда в лесу прозвенит первый ландыш.
И вот ландыш прозвенел…
Настал соловьиный час.
Дед привёл нас в речную черёмуховую урёму и приказал молчать. Лес утихал и настораживался, будто к чему-то готовился. Туман пополз от реки, и чёрные кусты бесшумно и таинственно зашевелились.
И вдруг звонкий, хлёсткий и чистый свист:
— Чу-ить! Чу-ить! Чу-ить!
И сразу упруго и сильно:
— Тио! Тио! Тио!
Началось!
Озноб пробежал по спине — такие чистые и ясные были свисты.
Вот опять свист и опять тишина: прислушивается, наверное, не откликнется ли эхо в звонком бору. Ну и силища в этом крохотном горлышке!
Комары ныли и липли на шею, но мы не смели пошевелиться.
А соловей свистел.
Он то пускался раскатом, то сыпал дробью, то кричал далёкой желной[2]. И вдруг делал гусачка: «Га-га-га!»
Он кончал и начинал сызнова, переставляя свисты, то удлиняя, то укорачивая их.
— Двенадцать колен! — прошептал дед. — Одно к одному! И всё своим голосом — ни звука чужого! Без единой помарки, без бабьей томности — металл!
Дед в восхищении стукнул сухоньким кулачком по своей сухонькой коленке.
Мы подкрались к черёмухову кусту.
Соловей пел, забыв обо всём. Он сидел сердито насупившись, полураспустив крылышки. Глаза его затянула голубая плёнка. Тонкий клюв широко раскрывался, и из горлышка рвался свист. Головка дёргалась и тряслась, и всё лёгкое птичье тельце била крупная дрожь.
Зеленело небо. Стало видно, как бьётся в раскрытом клювике острый язычок, не язычок — колокольчик. Это язычок так ловко распоряжался песней, что заставлял молодых соловьёв молчать и слушать.
К дому птичника вернулись мы уже при жёлтой зорьке. Из сада тянуло тёплой сиренью.
— Отцветёт сирень, отпоёт соловей! — вздохнул дед.
Пусть! Песенка его теперь всегда будет с нами.
Певчая дорожка
Разные в лесу бывают дороги. Бывают такие, что прямо пойдёшь — назад не вернёшься, налево пойдёшь — в чащобе заблудишь, направо пойдёшь — в болоте увязнешь. Ну их, такие дорожки-то! Но бывают в лесу и другие. Такие бывают, что пройдёшь по ней раз, да на всю жизнь и запомнишь. И опять к ней вернёшься.
Вот было однажды. Шёл я по лесной дороге и держал в руке листок. Простой листок из тетрадки. На листке написано:
«Там, где развилка на Звениречку и Васильки, — кричит дергач».
