Орасио Кирога - Анаконда
Обладая обширными знаниями по зоологии и богатым воображением, Кирога с большим правдоподобием показывает внутреннюю жизнь, своеобразную «психологию» четвероногих и пресмыкающихся обитателей сельвы. Писатель как бы перевоплощается в своих бессловесных героев, и сразу же окружающий мир приобретает для нас новое, «нечеловеческое» содержание: новые запахи, новые звуки, новые краски. Этот художественный прием открывает перед Кирогой большие возможности. Он придает его рассказам свежесть и занимательность, привычное и обыденное под новым углом зрения становится необыкновенным и значительным, полным скрытого смысла.
Рассказы о сельве и о животных являются наиболее реалистической, наиболее ценной частью творческого наследия Кироги. В то же время перу Кироги принадлежит и целый ряд бытовых и юмористических рассказов и зарисовок из жизни аргентинского общества первой четверти XX века («История одной любви», «Букашки», «Победа», «Смерть Изольды» и др.).
Последний период жизни писателя (1927–1937) знаменуется определенным творческим спадом и совпадает во времени с тяжелым экономическим кризисом, разгулом реакции в Аргентине и Уругвае и приходом к власти в 1933 году диктаторских режимов Хусто и Терры. Кирога и его друзья, принадлежавшие к либеральному крылу уругвайской интеллигенции, подвергаются политическим преследованиям. Писателя под благовидным предлогом, по его вынужденной просьбе, переводят консулом в провинцию Мисьонес, в дорогое сердцу Сан-Игнасио, а затем и вовсе увольняют со службы без пенсии. Кирога, не имевший никаких сбережений, впадает в крайнюю нищету. К этому присоединяются и семейные неурядицы: вторая жена Кироги уезжает от него вместе с маленькой дочерью в Буэнос-Айрес.
В 1936 году ему наконец удается добиться скромной пенсии и звания почетного консула в отставке, но теперь он пишет намного меньше, и литературный труд не может его прокормить. Им постепенно овладевает тяжелое, мрачное отчаяние. Чаще и чаще приходит мысль о смерти. В 1935 году выходит последний сборник рассказов Кироги «По ту сторону». В произведениях заметно слабеет здоровое реалистическое начало и сильнее звучат мотивы обреченности и пессимизма.
В сентябре 1936 года усиливается тяжкий недуг, которым писатель страдал в последние годы. 19 февраля 1937 года, узнав о том, что у него нет никакой надежды на выздоровление, одинокий и больной Кирога кончает жизнь самоубийством.
Далеко не все произведения, составляющие наследие Кироги, может принять советский читатель. Болезненный пессимизм, жестокое безразличие к судьбам героев, действующих на страницах некоторых его рассказов, — все это глубоко чуждо нашей литературе, проникнутой гуманизмом. Однако нельзя забывать эпохи, среды, а также тяжелых личных обстоятельств жизни уругвайского писателя. Одно несомненно для всякого, кто прочтет его лучшие рассказы и сказки: Кирога был по-настоящему честным художником, для которого правда жизни, часто суровая и безжалостная, являлась главным и непременным условием литературного труда. Не случайно Кирога, по свидетельству биографов, будучи передовым человеком своего времени, хорошо знал и глубоко ценил русскую классическую литературу, читал и по многу раз перечитывал произведения Достоевского, Толстого, Тургенева, Чехова, Горького. Сам блестящий мастер короткого рассказа, он считал Чехова одним из своих непосредственных учителей в области этого жанра. Оценивая роль Горького в своей литературной деятельности, Кирога писал: «…его жизнь и творчество были для меня самым больший уроком, который я усвоил в области теории и практики искусства».
Есть в литературной и общественной деятельности Кироги моменты, которые делают его особенно близким и понятным для нас: он горячо любил свободу, был непримиримым врагом религиозного фанатизма и убежденным противником войны. Антиклерикальные и антивоенные мотивы его творчества отчетливо звучат в таких его обличительных рассказах, как «История грамматическая и божественная», «Европа и Америка», «Бельгийские кладбища», «Что делать?», «Эпизод» и др. Хорошо понимая, что войны являются естественным порождением общества, основанного на частной собственности, Кирога пророчески писал в одной из своих статей: «В жизни торжествуют волчьи законы… Именно они ввергли Запад в войну 1914 года и неизбежно будут вовлекать его в новые столкновения до тех пор, пока честь и авторитет нации будут измеряться ее кошельком, пока для умножения богатств будет применяться насилие, пока людей будут превращать в волков, алчущих обогащения…» «Свобода… равенство… братство… были лишь мигом светлой надежды; и с новой силой Запад опять начинает поклоняться своему кровавому золотому тельцу».
Кирога был до конца искренним и честным художником Латинской Америки, одним из тех, кто высоко поднял престиж уругвайской литературы далеко за пределами своей родины.
С. Мамонтов
Пощечина
Акоста, буфетчик с «Метеора», парохода, поднимавшегося раз в две недели вверх по Верхней Паране, очень хорошо знал одну истину, а именно: ни с чем на свете, даже с течением этой самой реки, нельзя сравнить быстроту действия четверти водки, попавшей в руки артельных рабочих на берегу. Случай с Корнером подтвердил это.
На Верхней Паране существует строгое правило или, если хотите, закон, который, впрочем, имеет одно исключение: здесь запрещено продавать рабочим водку. В магазинах ее нет, и ни одна бутылка никоим образом не должна попасть к ним в руки. Жизнь менсу{1} на лесосплавных пристанях так тяжела и безрадостна, что лучше не будоражить их мыслей. Сто граммов спирта на душу — и самая дисциплинированная артель через два часа взорвется как бомба.
Акоста не хотел доводить дело до такого серьезного исхода и занимался только мелкой контрабандой, поднося рабочим по рюмке тут же на пароходе, при выходе из каждого порта. Капитан знал это, как, впрочем, и все пассажиры, в основном хозяева и надсмотрщики. Но поскольку ловкий коррентиец не превышал безобидных доз, все шло как нельзя лучше.
И вот однажды судьбе было угодно, чтобы Акоста, уступая настояниям взбудораженной толпы пеонов, немного ослабил тетиву своей осторожности. Поднялось нечто невообразимое — в воздухе замелькали в головокружительной пляске сундучки рабочих и гитары.
Скандал был большой. Пришел капитан, а следом за ним почти все пассажиры. На сей раз в пляску пустился хлыст, и плясал он по чрезмерно буйным головам. Для капитана это было привычным делом: удары ложились часто и безжалостно. Буря тут же улеглась. Тем не менее капитан приказал привязать за ногу к мачте одного из менсу, самого неспокойного, после чего все пришло в норму.
