Виктор Савин - Юванко из Большого стойбища
Решил стрелять ему в хвост. Хвост я хорошо вижу. Стал приноравливать ружье, ногу переставил. А под ногой окажись сучок, он хрустнул. Глухарь снялся и полетел, на меня соринки с дерева посыпались. Ну, думаю, лети, шут с тобой!
Только подумал это, слышу совсем рядом выстрел. Сухой, короткий, будто винтовочный. Потом слышу, что-то тяжело упало на землю. Выбегаю из-под сосны. О, да тут свой! Идет по поляне солдат, фамилия ему Кудеяров, несет винтовку в руке. Подходит к убитому глухарю, берет его, показывает мне.
— Почему ты его не стрелял? — спрашивает. — Он ведь над тобой сидел. Можно было за хвост рукой поймать.
Стыдно мне стало перед человеком. Он из винтовки убил птицу влёт, а я, охотник, с дробовкой, стоял под деревом и ворон ловил. Нехорошо!
Народное золото
Как-то вечером Илья Штин сказал мне:
— Сбегай-ка, Ванюшка, на Чертов палец. Погляди, не горит ли костер на Шайтан-горе.
Мне это не впервые. Побежал. Темно уже было. Тропинка знакомая, знаю, где какой камень на пути, где какая валежина. Подбежал к шихану, взобрался на его вершину. Теперь привык, не страшно на Чертовом пальце. Поначалу голова кружилась от высоты, а тут хоть бы что. Гляжу в ту сторону, где прииск. А простым глазом что разглядишь? Вдали-то все слилось в синюю темноту. И не различишь, то ли звезды горят на далеком небе, то ли огоньки на Благодатном светятся. Раскопал под кустиком жимолости подзорную трубу, один глаз в трубу направил, другой закрыл. Ого, горит костер на Шайтан-горе! Горит в расщелинке на северной стороне. Значит, дает сигнал отец мой лесным товарищам.
Подбегаю к избушке, говорю:
— Горит, горит!
А они, пока я бегал, уже в поход собрались, все одиннадцать человек. У кого винтовка, у кого револьвер. Кукушка с ними. Это пленный австриец с прииска Веселого. Сбежал из лагеря. Забавный. Начнет сзывать кукушек, со всего леса соберет к избушке.
— Ну, Иван, домовничай тут, — сказал мне Штин, — мы пошли. Только не вздумай тут огонь разводить. Боже тебя упаси! На огонь-то еще набредет кто-нибудь.
И скрылись, будто растаяли в темноте.
Я остался один. Вначале храбрился. Кто меня тут тронет? А потом, сидя на пороге избушки, начал подумывать. А вдруг сейчас из леса выйдут медведь, медведица да еще с медвежатами? Зачуют — человеческим духом пахнет, и начнут яриться. Дверь-то разве задержит их. Толкни ее, она и разлетится. Вот только разве ружье, выстрела испугаются. Фыркнет из ствола огонь, небось струсят, не полезут.
На всякий случай двустволку положил рядом, на порог. Сижу, Словно совсем маленький стал, шею в плечи втянул, поглядываю, как зверушка: хвост в норе, голова на дворе. Никогда еще ночью в лесу не бывал один. А тут пришлось. Спать бы лечь, но боюсь. И сидеть страшно. Только спать-то, думаю, страшнее. Сонному можно ни за что пропасть. А мне жить охота. Если правда, что новая жизнь наступит, то хоть бы одним глазком поглядеть на нее. Вот рядом с избушкой из земли выбуривает ключик. Вода в нем вонючая-превонючая, тухлыми яйцами пахнет. А Кукушка, австриец, эту воду пьет да хвалит. Володькин отец тоже эту воду натощак глотает. Она будто от желудка помогает и от ревматизма. Штин-то говорит: «Мы, дескать, потом здесь курортное заведение для народа откроем…» Чудак, на тухлой-то воде! А может, и верно она полезная? Попробовать бы нашего Кольку полечить этой водой.
Рассуждаю так, а сам весь насторожен, натянут, как струны на балалайке. Задень пальцем — и загудят. Вдруг по небу пролетела звезда. Меня покоробило всего. Почему она упала, кто ее столкнул? Что там, на небе, делается? Мать говорит, что на небе рай, там сидит бог Саваоф, а вокруг него ангелы. Которая звезда падает, это совсем не звезда, а дьявол. Ангел что-нибудь набедокурит, бог рассердится на него и вытолкает из рая. Он и станет нечистой силой, летит в тартарары, под землю.
А маленько погодя в лесу на горе кто-то заухал:
«Фубу, фубу!..»
Волосы у меня поднялись дыбом, а по спине ровно кто мочалкой мокрой провел. И тут началось. В лесу кто-то заходил, зашумел, запохрустывал сучками. Между деревьев стали показываться черные лохматые тени, засверкали чьи-то страшные глаза. Я ухватился за ружье, взвел курки и сижу жду, сам не свой.
Как уж я провел дальше эту ночь, не помню. Утром на пороге меня и разбудили. Пришли лесные братья. Открыл глаза. Солнышко уже высоко, блестят росы, птицы поют. Штин и его товарищи скидывают с плеч тяжелые мешки. Пришли усталые, потные, грязные, только глаза да зубы сверкают.
После-то заглянув в мешки, я удивился. В них земля, перемешанная с золой и углями. Эту землю лесные братья тут же начали промывать на вашгерде. По воде поплыли серая муть, угли. На железной решетке оставались не гальки, а красные, обгоревшие гвозди. А как стали выбивать, промывать дерновину из деревянных желобов, я и ахнул. В черных крупитчатых шлихах, очень похожих на порох, блестело, искрилось золото. Да столько много, что от желтого цвета рябило в глазах.
Шлихи-то тут же отмыли, «отбили» водой, а оставшийся золотой, солнечный песок собрали в большой медный таз и понесли к избушке. Здесь его подсушили над костром и тут же на столе начали взвешивать на весах-коромысле. Весы-то маленькие, скалки не больше половинки скорлупы куриного яйца, а золота — куча, в три пригоршни не уложишь. Один взвешивает, другой записывает, остальные стоят вокруг и наблюдают, чтобы все правильно и точно было. А взвесив, тут же ссыпали в мешочки, крепко-накрепко зашили и припечатали сургучом. А печать-то с кольцом, будто перстень.
— Теперь золото Березину станете сдавать? — спросил я.
Березин — это скупщик золота у хищников. В казну-то ворованное золото не сдашь, а Березин втихомолку принимает. Так-то он церковный староста, живет в городе. Дом большой, двор наглухо крытый, а во дворе — цепные собаки.
— Как раз Березину! — скривив губу, сказал Штин. — Это золото, Ванюшка, народное. Оно пойдет в партийную кассу к большевикам, к Ленину.
— А где взяли это золото? — опять спрашиваю.
— Много будешь знать, скоро состаришься, — ответил Штин и потрепал меня по плечу.
Сказать-то ему, видно, нельзя, и обидеть меня не захотел.
Потом я узнал, откуда это золото. На Благодатном прииске об этом только и разговаривали. Старая деревянная труба на бутаре, где породу водой разбивают и прополаскивают, отслужила свой век. Поставили новую, а эту сожгли, чтобы собрать золото, набившееся в щелях и в лопастях деревянного винта. Трубу-то сожгли приисковые, а золотом воспользовались наши лесные братья. Они налетели на пепелище, подкрались к сторожке, где сидели ингуши-охранники, приперли двери снаружи, окно забили и телефонный провод от бутары в контору перерезали. Сторожку-то вместе с ингушами тоже было хотели спалить, да отец не дал. У ингушей-то ведь тоже есть ребятишки маленькие. Взрослые ингуши продались акционерам за большие деньги, свирепствуют на прииске, а детишки ихние маленькие в этом не виноваты. Эти, может, вырастут при новых порядках, так людьми станут, по другой дороге пойдут.
