Вячеслав Пальман - Там, за рекой
Лобику в самом деле «повезло».
Два дорожника с лопатами и ломами пошли расчищать завал на одном из поворотов и, как говорится, нос к носу столкнулись с Лобиком, печально шествующим в поисках пищи. Обе стороны от неожиданности показали друг другу тыл, но через минуту одумались и остановились. Дорожникам, здоровым мужикам, сделалось стыдновато: от малого зверя дёру дали. Лобику вспомнились добрые руки Молчановых. Почему, собственно, он должен бежать от людей? У них бывает вкусная еда.
— Возьмём? — спросили друг друга храбрые дорожники и, зажав в кулачищах тяжёлые ломы, неуверенно пошли вперёд, как будто перед ними стоял на медвежонок, а по меньшей мере лютый тигр.
Лобик стоял и ждал.
— Больной, что ли? — сказал один, замедляя шаг.
— Притворяется. Они такие… — отозвался другой, настраивая себя на битву.
Сближение затормозилось. Что-то в этих людях не понравилось зверю. Но вместо враждебных выпадов прямо ему под ноги полетел кусок хлеба. Лобик быстро сжевал его и проникся доверием. Подошёл ближе.
В мужиках заговорила первобытная, охотничья кровь.
— Мани ближе, кинь ему ещё, — сказал тот, что похрабрей, — а я зайду сбоку и огрею.
Он положил ломик на плечо.
Снова, теперь уже в трех метрах от людей, Лобик подобрал хлеб и, слопав его, решил, что перепадёт ещё, если подойти совсем близко. Увы, он не мог догадаться, как с ним поступят. Не любопытство, тем более не сострадание при виде тощего, жалкого медвежонка вспыхнуло в чёрствых сердцах людей. Они с самого начала смотрели на него как на кусок мяса, даровую добычу. Когда Лобик доверчиво потянулся к руке дающего, второй размахнулся и опустил тяжёлый лом на спину медвежонка. Убийца рассчитывал на неожиданность удара, но реакция у Лобика оказалась более быстрой. И когда железный лом описывал смертельную дугу над зверем, он успел увернуться. Тяжкое железо, скользнув по обвислому заду, ударило пребольно. У Лобика хватило силы на прыжок в сторону, после чего он развил предельную скорость и скрылся в лесу.
И все-таки задние ноги болели целую неделю. Болезнь такая, что и зализать невозможно. Ведь не рана, а ушиб. Эта боль теперь постоянно напоминала ему, что существа, стоящие на двух лапах, коварны. От них можно ждать всякого. А раз так, лучше быть настороже. Мысль эта плотно уложилась в мозгу медведя на всю жизнь.
И даже Саша, человек знакомый по запаху, лицу и добрым делам, не мог вывести Лобика из состояния насторожённости.
Один эпизод — только эпизод, мгновение, которое нетрудно забыть. Но миллионы подобных случаев в течение многих лет, веков, даже тысячелетий сделали на нашей земле страшное дело: они разъединили людей и мир диких животных. Звери научились скрываться от людей, обороняться и даже нападать на двуногих врагов. Странное это разделение существует и до наших дней, когда люди преспокойно могут жить без охоты. Что от этой взаимной неприязни выиграли люди, сказать трудно.
Пожалуй, все-таки проиграли.
— Ты, значит, следишь за ними постоянно? — спросил очень заинтересованный Лысенко.
— Ну, не специально, так вот, если встретятся. Боюсь, что к лету потеряются. Уйдут наверх, поди-ка сыщи.
Саша и Иван пошли быстрей, Архыз отставал, оглядывался. Там, в зеленом, свободном царстве его друзья. С каким бы удовольствием овчар повернул сейчас вспять, чтобы отыскать приятелей и вдоволь, до дрожи в ногах, наиграться, набегаться с ними, уснуть под мягкий шелест леса на холодящей бок зеленой траве! Но он мог только мечтать о счастье освобождения. Долг служебного пса сковал Архыза с первых дней жизни, и он уже не замечал тяжести цепей, наложенных на него.
Начал срываться дождь. Крупные капли с шипением ударяли о листья; шорох нарастал, замолкали птицы, отдалился гул реки. Дождь густел, стал настойчивей, деревья намокли, обвисли, а облака опустились, почти легли на плечи ближних гор.
Сзади ворчливо прокатился гром. Так, словно нехотя. И когда затих, полило сильней, освобожденней, теперь уже не каплями, а прямыми, как палки, струями. Все загудело, слитный шум покрыл другие звуки, даже чавканье сапог по дороге. Архыз, не выдержав, помчался вперёд, тем более что до посёлка оставалось с версту, а Саша и его спутник укрылись одним плащом, которого овчару по штату, как говорится, не положено.
Весенняя гроза разошлась. Гром догнал путников и теперь густо и басовито раскалывал облачное небо над головой. Молний за тучами не разглядеть, только на мгновение, будто включают там свет и тут же гасят, а грохот сваливается вслед за вспышкой и подхлёстывает, подгоняет дождь…
Хороший дождь. Горы и лес давно ждали такого.
Глава седьмая
ШОРОХИ В ДИКОМ ЛЕСУ
Оленухи, испуганные человеком, собакой, медведем, перемахнули через пологий гребень горы, поднялись в густой пихтарник, заросший понизу высоким папоротником, и тут только замедлили бег. Потом остановились и долго, минут пять, все, как одна, прислушивались, нервно пошевеливая большими ушами.
Молодые сбились в кучу, но уже через несколько минут, успокоенные шелестом леса, начали рвать траву, чесаться зудящими лбами о шершавые стволы старых пихт и даже шалить.
Старые оленухи тоже успокоились, потянулись за травой и свежими веточками.
Только одна все ходила взад-вперёд, всматриваясь в тёмную глубину леса — ждала.
Сколько забот принёс ей приёмыш — не сосчитать и не упомнить! Как только началась весна, а с ней и передвижение животных, так Хобик сделался просто неузнаваемым.
Сперва эта встреча на глазах стада с собакой, похожей на волка.
Прошло какое-то время — и новое приключение. Хобик привёл к стаду годовика-медведя. Снова была паника, стадо умчалось, а о Хобике не было вестей почти сутки. Оленуха перестала есть, ходила опустив морду и страдая, но озорное дитя прибежало и как ни в чем не бывало потёрлось боком об её старую шерсть.
В стаде, приютившем Хобика, жизнь тем не менее шла своим чередом.
Незаметно исчезла сперва одна стельная оленуха, потом вторая, третья, четвёртая. До этого они ничем не отличались от других ланок, разве что потолстевшими боками да грустно-тревожным взглядом больших выразительных глаз. Так же паслись, так же жадно лизали мокрые камни в родниках, резво бежали от малейшей опасности, но в движениях их проскальзывала какая-то особенная осторожность. Словно собственная жизнь сделалась для них вдвойне дороже.
В часы отдыха эти оленухи не раз вдруг открывали сомкнутые веки и, повернув тонкую нервную голову, с немым удивлением смотрели на свой выступающий живот, где что-то толкалось, жило, заставляло сердце сжиматься от предчувствия необычного.
