Александр Филиппович - Стая
В первых числах октября Гайда почувствовала, что к ней наконец приблизилось ЭТО.
Она тяжело поднялась на передние лапы, подтянулась и, сгорбившись, встала, долго, однако, никак не решаясь ступить первого шага, и привалилась к стене, чтоб не упасть.
Но ЭТО становилось все ближе, и Гайда, осторожно постукивая желтыми когтями по скользкому крашеному полу, боком касаясь из предосторожности стены коридора, добралась до спальни, откуда доносилось хриплое и усталое, как скрип износившихся давно половиц, дыхание тоже потихоньку состарившихся хозяев, которым уже и самим-то, поди, давно опротивело жить.
Дверь в спаленку была аккуратно притворена, Гайда несколько раз ткнулась в нее мордой и чуть не упала, когда она неожиданно подалась и распахнулась.
Мягко прошла Гайда по старому ковру, который помнила еще с той поры, как сама себя помнила, и, привычно проскулив, как поступала всегда, когда была в силе и когда требовалось выйти, потянула легонько за край простыни.
— Это ты, Гайда? — нескоро отозвалась хозяйка, высовывая из-под одеяла белую пухлую свою руку с обломанными в домашних работах ногтями.
Гайда лизнула ее руку.
Хозяйка вытерла пальцы о простыню и снова спрятала руку под одеяло, а Гайда прижмурилась и отвернулась, чтобы словно бы не видеть, не знать всей этой брезгливости, с какою хозяйка прячет свои пальцы.
— Сейчас, Гайда, — тихо вздохнула хозяйка. — Ива-ан! — позвала она хозяина. — Собаку во двор выпусти…
— Издыхает она, — сказал хозяин вдруг с раздражением в голосе и так громко и чисто, словно вовсе и не спал только что. — Какой ей нынче двор?
— Выпусти, будь добр, Ива-ан! — снова попросила хозяйка.
— Да что… делать мне, что ли, больше нечего? — хозяин на этот раз разозлился. — У меня у самого ревматизм!
— Ива-ан…
— Отстань! — с великою горечью произнес теперь хозяин. — Своих у меня теперь забот-горя хватает! — и он сел в кровати, свесив обтянутые теплым исподним ноги. — Для форсу ты ее заводила, так и гляди за нею сама до конца. Все у тебя было, псины этой тебе лишь не хватало, а нынче одна эта тварь несчастная осталась, но тебе ради нее пальцем собственным двинуть лень! Ведь сам подыхать буду, так ты мне, верно, и гроба-то толком заказать не сможешь…
— Злой ты к другим, Иван… Действительно, как в поселке-то люди говорят, что ты по живым жизням ходил. По чужим — ладно… а мою зачем раздавил? А Юрину с Вадимом?..
Гайда догадалась, что они скорее всего и вовсе про нее сейчас забудут в препирательствах и примутся, чего доброго, привычно друг с другом спорить, и потому проскулила, напоминая о себе.
— И-их! — клокотнул хозяин своей изношенной, истерзанной годами и личными обидами грудью, поглядел на Гайду, подхватил подушку и босой проковылял в соседнюю комнату-кабинетишко, где у него стоял диван.
Хозяйка тоже свесила с кровати свои беспомощные ноги в голубых узлах испортившихся вен, прислушиваясь, как в кабинетике забрякало стекло. Но вот скрипнули там пружины дивана и чиркнула спичка. И тогда хозяйку всю затрясло, она вынула из-под подушки платочек и уткнулась в него.
Тем временем ЭТО стало еще ближе, а хозяйка словно бы про все, кроме своей горести, позабыла, и Гайда зарычала, принявшись царапать по ковру.
— Да уберешь ты свою собаку или нет?! — крикнул хозяин из своего уединения.
И лишь тогда хозяйка зашарила ногой по полу, отыскивая тапочки.
В прихожей, уже возле самого порога, Гайда запнулась о тяжелые осенние сапоги хозяина и упала. Хозяйка заторопилась, увидев, как бессильно старается она встать, скользя по полу когтями. Щелкнула замком, больно подхватила ее, Гайду, и Гайда мгновенно очутилась уже на холодных досках крыльца, матово покрытых голубым инеем. Замок щелкнул снова, и Гайда поняла, что отныне уже навсегда остается одна. Пожалуй, что так…
Сперва стало Гайде обидно и горько, что хозяйка так заспешила, видно испугавшись, что вдруг она, Гайда, вот-вот в квартире напачкает и придется потом убирать за нею… хотя Гайда никогда, будучи здоровой, в доме не гадила.
Но времени, однако, никакого совсем уже в запасе не было: ЭТО стояло близко.
А вокруг была тихая, глубокая осенняя ночь. Все стыло в этой ночи, и словно бы слышно было даже, как стынет все это: дома, земля, деревья, воздух. Гайда осторожно ступила на первую ступеньку и вдруг сорвалась вниз, ударившись мордой о тротуарчик, ведший от дома на улицу. На кухне тотчас зажегся свет, и Гайда заметила, как хозяйка выглянула в окно, на шум, вероятно, отыскивая глазами ее, Гайду, да все, наверное, никак найти не может. Но вот свет на кухне погас столь же внезапно, как и зажегся, и Гайда поднялась на ноги, почувствовав, что следует хорошенько спешить: ведь вот-вот уже могло наступить и само ЭТО. Ей отчего-то представилось, что вскочила она легко и быстро, как бывало раньше, но в действительности она сперва долго корябала когтями, чтоб надежнее ухватиться, чтоб опереться, по доскам тротуарчика, соскребывая свежий иней, пока не поднялась наконец-то и не встала, покачиваясь на непослушных лапах…
Гайда вывернула на улицу и направилась мимо спящих домов, мимо изморозью покрытых штакетников, мимо коченеющих в палисадниках рябин, на ветках которых, как спящие птицы, неподвижно стыли сейчас гроздья сморщившихся поспевших ягод. Она устремлялась туда, где за поселком, за пологими, вдоль и поперек изгороженными горбами холмов начинались обширные, почти что бескрайние болота, за которые по вечерам всегда скрывалось солнце.
И было вокруг необыкновенно стыло и пустынно.
От месяца далеко вперед высветлилась разбитая в непогодь грузовиками центральная поселковая дорога, остро затвердевшая наезженными колеями. За штакетником по обеим сторонам улицы поблескивали искорками легшего на землю холода выкопанные огороды с торчащими из грядок то здесь, то там капустными кочерыжками, со спутавшимися среди прошлогодних виц стебельками давно обобранного гороха, с повсюду полегшими к зиме помидорными кустами, на которых пооставались красные и белые тряпочки, какими кусты эти привязывали к колышкам, заботливо выдернутым до будущего года. И в домах тоже было тихо. Все живое словно ушло куда-то до лучших времен, точно схоронилось в самое нутро земли этой осеннею, месяцем высветленною ночью, как укрылись и сами люди нынче за непроницаемыми стенами своих двухэтажных коммунальных жилищ, надежно захоронившись в укромные постели.
И посреди всего этого оказалась теперь Гайда совершенно одна.
Она бежала, тяжело дыша, и слышала, как тяжело и жарко дышит, и оттого казалось ей, будто не она на самом деле так дышит, а оно, ЭТО, настигая, мчится за ней следом, и она заторопилась, как только могла.