Алексей Ливеровский - Охотничье братство
Обратный путь был простой: Иван перевез меня через озеро.
Удивительное озеро! Да, именно так. Через несколько лет я написал рассказ о Городно, о чайках, сидящих на прибрежных соснах, об уходящем озере — и получил отказ. Рецензент писал, что подобные байки не принято печатать в советских журналах.
«…Меня встречает Новгородчина
Сияньем искристых снегов…»
Поясню читателю, почему я сделал такое большое отступление в рассказе о брате. Дело в том, что я влюбился в это озеро и заразил этой любовью многих, в том числе и Юру. Я начал туда ездить все чаще и чаще — и в любое время года. Когда хутор Голи заставили перенести через озеро в деревню Домовичи, приезжал и туда, а в 1952 году на краю этой деревни у высокого берега озера поставил летний дом, в котором теперь живу всю теплую часть года, от снега до снега. И Юрий влюбился в озеро и тоже приобрел избу. В Домовичах поселились Фрейберги, Конокотины, моя сестра с мужем, жили Померанцевы, Селюгины, Коротовы и сейчас живут Тиме, бывали Семеновы, Соколов-Микитов, гостили у меня Глеб Горышин, Федор Абрамов, Олег Волков, в соседней деревне живет Николай Сладков. Привились к этому месту люди бывалые, повидавшие и океаны, и горы, и тайгу, и тундру, и пустыню, и Байкал, и благодатный Крым. Все равно — приедут, посмотрят и останутся. Так образовалась на этом озере, в этой деревне колония приезжих и существует до сих пор, даже увеличивается — появилось четвертое поколение. Подружились, сроднились с местными жителями. И как мне было странно, и славно подслушать, когда молодежь пела стихи брата Юрия как своеобразный гимн озера Городно:
Лежат снега необозримые,
Шумят бескрайние леса.
Сугробов крылья лебединые
Прошила стежками лиса.
О, край родной, медвежья вотчина!
В тиши озерных берегов
Меня встречает Новгородчина
Сияньем искристых снегов.
И в глубине под льдами мертвыми,
В январский холод русских зим,
Уже блеснул боками желтыми
На нерест вышедший налим.
Вокруг метель неудержимая,
Ручьи, промерзшие до дна.
О Новгородчина любимая,
Ты для меня, как жизнь, одна!
Замечу, что Юрий не только воспевал красоту Городна, но, живя на нем, оставался исследователем: первым нашел на озерном берегу богатую неолитическую стоянку (это вошло в историю края). Он своеобразно отблагодарил озеро за полученные радости: написал научную работу по гидро- и геоморфологии района и передал ее в АН СССР. В результате был учрежден ландшафтный заказник «Карстовые озера» и сохранены окружающие леса.
Рассказывая об этом интересном уголке Новгородской области, я должен, с болью в душе, добавить о его печальной участи. Несколько лет тому назад журнал «За рулем» объявил автолюбительский маршрут на живописное озеро, изобилующее пляжами, рыбой и всяческими красотами. В результате со всех, даже очень отдаленных, мест нахлынули автотуристы. Не поинтересовался журнал на месте о возможностях маршрута. Сотни людей, проклиная ужасные подъездные дороги, разбитые лесовозами, калечат машины, убеждаются, что даже хлеба и молока поблизости нет, нет телефона, почты, медицинской помощи, и уезжают злые, недовольные. На малых пляжах десятки палаток стоят вплотную, все берега разъезжены, ягоды и грибы вытоптаны, прибрежные сосняки горят каждую весну и лето. Всю ночь над тихими плесами гремят транзисторы и — частенько — крики подгулявших туристов. Печально это.
Последние годы жизни Юрий вел чисто городской образ жизни, безумно нерасчетливо работал, отдавая всего себя людям: учебники, монографии, программы исследований для молодых ученых и экспедиций, отзывы на диссертации, лекции, масса заседаний на работе и в других местах. Особенно много времени и нервов требовала большая энергичная деятельность по охране природы: Байкал, истощение кедровых лесов, поворот рек, пыльные бури на целине. Трудно перечислить все эти больные места. К сожалению, он получал радость от удачного заступничества гораздо реже, чем боль от бессилия в этой трудной и неравной борьбе.
Закончить рассказ о Юрии мне хотелось бы тоже его стихами, они посвящены мне:
От болезни, от страсти, от старости,
От всего, что грозится бедой,—
Ты вздохни широко, не по малости,
Острый ветер над снежной водой.
По разливам, по-вешнему искристым,
Поброди среди тающих льдов,
Чтоб слушать не хрипы транзисторов —
Разговоры весенних дроздов.
Непролазною чащей исколотый
И дождями пробитый насквозь,
Посмотри, как расплавленным золотом
Неожиданно небо зажглось.
Посмотри:
над лесными верхушками,
Там, где месяц цветет молодой,
Первый вальдшнеп протянет опушками,
Зажигая звезду за звездой.
Голубыми крутыми пригорками
Ты пройди, никуда не спеша,
И тогда, глухариными зорьками
Засветясь, распрямится душа![2]
Вот такой он был, мой брат Юра.
ЛИХОЙ ДЯДЯ ЖЕНЯ
Женька Фрейберг, как за глаза называли его мы, мальчишки, приходился мне дальним родственником. Он был человеком исключительной судьбы, пестрой жизни и самых разнообразных устремлений: выпускник Лесного, а затем студент Горного института, мичман царского флота, сибирский бродяга-промышленник, герой гражданской войны, полярный геолог и путешественник, а для нас, мальчишек, он был богом охоты. Нам хотелось подражать ему во всем: в походке, в речи, и, конечно же, быть такими же удачливыми на охоте. Я помню его, крупного, немного сутулого, с лицом нельзя сказать чтоб красивым, но очень выразительным. Он постоянно мурлыкал что-то себе под нос (чаще всего — «Храбры моряки, все им пустяки»). Когда я повзрослел и как бы подравнялся с ним по возрасту, он виделся мне героем книг Джека Лондона. Была в нем и скрытая лирика гамсуновского Пана. Контрастная психологическая смесь и одновременно целеустремленная, запойная сила в желаниях. Я видел его решительным, жестким, командующим швартовкой карбаса при большом накате, и помню его на таборе у спящего озера, играющим на флейте — единственном инструменте, на котором он умел и любил играть.
Ближе всего я узнал Женю, когда наша семья жила на даче в Лебяжьем. Мы, молодые «охотники», азартно преследовали все живое с помощью рогаток и мелкашек системы монтекристо, а он уже смело браконьерил в окружающих наше село герцогских лесах. Охотился он запоем. До нас доходили слухи, и мы с упоением шептались: «Женька-то с товарищами и Абрамом Хэнцу опять лося заполевал». Село Лебяжье было тогда со всех сторон окружено лесами герцогов Мекленбург-Стрелицких. Богатые дичью угодья строго охранялись специально нанятыми егерями-прибалтийцами. Вот там-то и браконьерил Женя. Ему, студенту Лесного института и сыну крупного врача, не было особой нужды в мясе, зато сколько азарта, интереса, таинственности: незаметно проникнуть в лес, подкараулить зверя и с помощью местных крестьян вывезти добычу. Если бы они попались, дело закончилось бы для Жени крупным штрафом, а для них, может, даже и тюрьмой. Помню, как однажды, в редкую минуту общения с нами, мальчишками, Женя рассказывал: «Дурацкое дело, чуть не погорел. Были мы с Рудковским на большом герцогском току. Взяли на утренней заре по глухарику. Потом я решил сфотографировать ток. Поставил аппарат на треноге и отошел в сторону. Вспомнил, когда уже домой идти. Выхожу на просеку, и вот картинка: стоит моя тренога, где и была, а к ней егерь сыплет, в форме, с ружьем. Пожалел я аппарат, стал со своей стороны подкрадываться. Когда уже совсем близко было, рванулся, схватил и, как заяц, скинулся в лес. Крикнул Рудковскому тревожно журавлем и бежать…» Удрали, однако на следующий день егерь и урядник пришли в дом священника Рахманина. Знали, что его сыновья, Сергей и Гришка, тоже в эти леса заглядывают. Егерь увидел на Гришке белый с синей полосой свитер — точно такой, как у Жени, — составили акт. Священник не стал спорить и заплатил штраф. Гришка Рахманин встретил Женю на танцах, погрозил кулаком и со смехом сказал: «Сволочи!»
